Тайна старой девы, стр. 2
Несчастная со страданием взглянула на мужа.
— Яско, я умираю!
— Мета, Мета, не оставляй меня! — воскликнул он. — Ты — единственный свет на моем темном пути! Как я буду жить, когда не будет этих лучистых глаз и сердца, полного невыразимой любви? Как я буду жить без твоего волшебного голоса, без твоей небесной улыбки? Как мне жить с сознанием, что я увлек тебя за собой и сделал такой несчастной? Боже, Боже!
Он тихо заплакал.
— Я хочу искупить свою вину перед тобой, Мета. Я начну честно работать для тебя в поте лица, киркой и заступом. Мы тихо и мирно поселимся в каком-нибудь глухом уголке... Мета, останься со мной, мы начнем новую жизнь!
Страдальческая улыбка промелькнула на лице умирающей.
— Яско, успокойся, будь мужчиной! — простонала она. — Ты несправедлив к самому себе... Я не была несчастна... Я была так любима, а эти годы любви и счастья стоят целой жизни... Я знала, что отдаю свою руку фокуснику — и спокойно ушла за тобой из родного дома, который отрекся от меня из-за этой любви. Если мое счастье иногда и омрачалось, то в этом виновата я сама — я не рассчитала своих сил и малодушно страдала от твоего жалкого положения... Яско! — продолжала она, понизив голос, — мысль о Фее мучит меня... — Она схватила его за руку и привлекла к себе. — Яско! — продолжала она умоляющим голосом. — Расстанься с Феей, отдай ее простым, хорошим людям, дай ее вырасти среди спокойной, тихой семейной жизни. Обещай мне это, мой любимый!
Приглушенным слезами голосом муж поклялся в этом умирающей. Наступила ужасная ночь — борьба жизни со смертью длилась бесконечно. Но когда заря заглянула в окно, ее розовые лучи упали на прекрасную покойницу, с лица которой уже сошли последние следы тяжелых страданий.
На третий день к вечеру жену фокусника похоронили. Сострадательные граждане усыпали ее гроб цветами, и в числе многих провожавших покойницу был и Гельвиг… Когда первые комья земли упали на гроб, фокусник покачнулся, но Гельвиг, стоявший рядом с ним, поддержал его, затем отвез в гостиницу и несколько часов оставался с несчастным, пытавшимся даже наложить на себя руки.
Глава III
Наступил вечер. Резкий ноябрьский ветер гулял по улицам, первые снежные хлопья падали на крыши, на мостовые и на свежий могильный холм.
Госпожа Гельвиг сидела в столовой за маленьким столиком и вязала длинный шерстяной чулок. Это была высокая широкоплечая женщина лет сорока. Может быть, ее лицо и было красиво когда-то, но прелестной ее едва ли можно было назвать даже в молодости. В ее лице было что-то окаменевшее, а серые ледяные глаза смотрели холодно. Головной убор и черное платье простого фасона с белыми манжетами придавали госпоже Гельвиг вид пуританки.
По временам боковая дверь отворялась, и в просвете появлялось морщинистое лицо кухарки.
— Еще нет, Фридерика! — монотонно говорила каждый раз госпожа Гельвиг, не поднимая головы.
Наконец в прихожей послышался звон колокольчика и раздался детский голосок: «Ах, какой милый звоночек!»
Госпожа Гельвиг положила вязанье в корзиночку и встала. Недоумение сменило на ее лице выражение нетерпения. Муж подошел к ней слегка неуверенным шагом, неся на руках маленькую девочку лет четырех.
— Я принес тебе, Бригитта, — начал было он просящим голосом, но замолк, встретив взгляд жены.
— Ну? — спросила она, не шевелясь.
— Я принес тебе бедную девочку...
— Чью? — сухо прервала она.
— Несчастного фокусника, потерявшего жену таким ужасным образом... Милая Бригитта, прими девочку ласково!
— Разумеется, только на одну ночь?
— Нет... я поклялся отцу, что ребенок вырастет в моем доме.
Белое лицо госпожи Гельвиг покраснело.
— Боюсь, что ты не здоров, Гельвиг, — сказала она холодно. — Я стараюсь, чтобы мой дом был храмом Господним, а ты приносишь мне дочь комедианта... Это более чем глупо!
Гельвиг вздрогнул, и его всегда добродушные глаза блеснули.
— Я не пущу в мой дом это дитя греха, дитя пропащей женщины, которую постигла кара Божья!
— Ты так думаешь, Бригитта? Так скажи, пожалуйста, за какие грехи был наказан твой брат, застреленный на охоте неосторожным стрелком?
Вся кровь отлила от лица госпожи Гельвиг. Она замолчала и удивленно посмотрела на своего мужа, проявившего вдруг такую решительность.
Между тем девчурка, которую Гельвиг поставил на пол, сняла свой розовый капор, прикрывавший прелестную головку, покрытую каштановыми локонами, и принялась бродить по комнате, разглядывая новую для нее обстановку. На ней было надето светло-голубое шерстяное платьице, украшенное вышивкой, может быть, последней работой успокоившихся материнских рук.
Но именно это нарядное платьице, свободно ниспадающие на лобик и шейку локоны и грациозные движения ребенка возмутили суровую госпожу Гельвиг.
— Я бы и часу не потерпела ее около себя, — сказала она вдруг. — Это маленькое существо с растрепанными волосами совсем не подходит к нашему строгому домашнему укладу. Взять ее — значило бы впустить легкомыслие и распущенность... Ты, конечно, позаботишься, Гельвиг, чтобы девочку доставили куда следует...
Она позвала кухарку и приказала ей:
— Одень ребенка, Фридерика!
— Отправляйся сейчас же в кухню! — сердито приказал Гельвиг.
Фридерика ушла в смущении.
— Ты доводишь меня до крайности своей черствостью и жестокостью, Бригитта! — воскликнул раздраженный муж. — Будь благодарна своим предрассудкам, если я наговорю тебе теперь таких вещей, каких в ином случае никогда бы не сказал... Кому принадлежит дом, который ты хочешь превратить в храм Господень?.. Мне... Ты вошла в этот дом бедной сиротой, но потом забыла об этом, и чем больше ты говорила о Боге, о христианской любви и смирении, тем более гордой и жестокосердой ты становилась... Этот дом — мой дом, и за хлеб, который мы едим, плачу я. И я решительно объявляю, что ребенок останется тут... Но если твое сердце слишком сухо и черство для того, чтобы почувствовать материнскую любовь к бедной сиротке, то я требую от моей жены, чтобы она, по крайней мере, позаботилась о ребенке как женщина... Если ты не желаешь потерять авторитет у прислуги, то сейчас же отдай нужные распоряжения насчет приема ребенка, иначе это сделаю я сам.
Ни одного слова не произнесла в ответ побелевшая госпожа Гельвиг. Любая другая женщина в такую минуту употребила бы последнее средство — слезы, но эти глаза не знали слез. Она молча взяла связку ключей и вышла.
С глубоким вздохом Гельвиг поднял малютку на руки и стал ходить с ней по комнате. Он выдержал страшную борьбу, чтобы обеспечить приют этому покинутому созданию. Он смертельно обидел свою жену, он знал, что она никогда не простит ему горьких слов, которые он сказал. Его жена была крайне злопамятна.
Глава IV
С улицы позвонили, и Генрих ввел в комнату мальчика лет семи.
— Добрый вечер, папа! — сказал тот. Гельвиг нежно поцеловал сына в лоб.
— Добрый вечер. Натанаэль, посмотри-ка на эту маленькую девочку, ее зовут Феей.
— Глупости! Как ее могут звать Феей, когда нет такого имени?
— Так звала ее мама, — мягко сказал Гельвиг. — Ее настоящее имя — Фелисита... Это бедное маленькое создание... Ее маму сегодня похоронили. Она будет жить у нас, и ты станешь любить ее как сестренку, не правда ли?
— Нет, папа, я не хочу сестренку!
Мальчик был живым портретом матери. Время от времени он злобно поглядывал па девочку. Когда та приблизилась, было к нему и радостно схватилась за игрушечную саблю, висевшую у него на поясе, мальчик сердито оттолкнул девочку и побежал к вошедшей матери.
— Не надо мне никакой сестры, — повторил он плаксиво. Мама, прогони эту гадкую девочку. Я хочу быть один у тебя и у папы!
Госпожа Гельвиг молча пожала плечами и встала около накрытого стола.
— Молись, Натанаэль! — приказала она. Мальчик, как и мать, сложил руки и прочел длинную предобеденную молитву. При настоящих обстоятельствах эта молитва была отвратительной профанацией прекрасного христианского обычая.