Последний бог, стр. 16

Вера накрыла покойника простыней и отвернулась. Нет, тот, кто лежал на столе, не был ее Алексом... это был кто-то чужой.. Затем, уже не в состоянии сдерживать рыдания, она снова оказалась около стола и полностью сдернула простыню. Плача, Вера провела рукой по волосам Алекса. И поцеловала его в плотно сжатые ледяные губы.

– Я найду его. И убью, – проронила женщина. Затем, уже более не оглядываясь, вышла из морга.

Похороны, как и обещал шеф, состоялись вечером. Всех погибших агентов в обязательном порядке кремировали. Таково правило – от них не должно остаться ничего, кроме горстки пепла. Когда вся процедура была завершена, урна с прахом Алекса нашла упокоение на кладбище. В последний путь его провожали два человека – Вера и шеф.

Было уже темно, когда два представителя похоронного бюро уложили плиту из красноватого гранита с надписью «Алекс Форш. 1930—1963». Холодный ветер хлестнул в лицо Вере, сорвав с ресниц одну-единственную слезу. Шеф что-то говорил, но женщина не слушала его.

Она поклялась найти Тора и покарать его за убийство Алекса. И сделает это, даже если придется пожертвовать собственной жизнью. Но вообще-то ей не стоит думать о смерти, ведь она выполняет приказ шефа. А его слово – закон!

Вера приложила руку в черной кожаной перчатке к холодной плите. «Алекс, как же мне будет тебя не хватать! Да, мы расстались в ссоре, но ведь у нас был шанс снова сойтись, ведь так? Шанс, который навсегда остался в прошлом. Но это я пойму наверняка не сейчас, а чуть позже, когда с ужасом вдруг осознаю, что нахожусь на краю бездонной пропасти под названием отчаяние. Да, я любила тебя... любила... И возможно, все еще люблю!»

Вера медленно поднялась.

– Мне требуется вся информация о Гастоне Беранже, – повторила она стоявшему в сторонке шефу. – Вы обещали мне достать ее к вечеру!

Вера посмотрела на шефа, и тот вдруг понял, что она не остановится ни перед чем, пока не выполнит миссию своей жизни: пока не найдет Тора. И не убьет его.

Вера

Свадьба Альфреда Вайнгартена и Софии фон Минхов была назначена на 17 сентября 1926 года. Берлинское общество, узнав о предстоящем бракосочетании, не особенно удивилось: мало кто сомневался, что все к этому и шло. Кое-кто, увидев в газетах огромное объявление – на целую страницу! – извещавшее о радостном событии, конечно, покачал головой и наморщил нос, однако никто, разумеется, не высказал своих мыслей вслух.

Родители жениха и невесты были едины во мнении, что их дети созданы друг для друга. Правда, Соломон Вайнгартен, отец Альфреда, в узком семейном кругу отпускал едкие замечания относительно «госпожи баронессы, которая вдруг станет миллионершей», а фрау Аделаида фон Минхов, мать невесты, даже слегла с двухдневным приступом сильнейшей мигрени, когда узнала, что ее дочка сделается женой «этого парвеню». Но в общем и целом оба клана – и Вайнгартены, и фон Минхов – были довольны выбором детей. Самое удивительное, что главам обеих династий (банкирской Вайнгартенов и дворянской фон Минхов) не пришлось заключать сделку, выторговывая лучшие условия для своих чад и их родственников: Альфред и София, следуя новомодной традиции, сами решили вступить в брак и поставили об этом в известность родителей, когда собственное решение было принято.

У молодежи свои, коренным образом отличные от взрослых взгляды на жизнь, и мировая война, завершившаяся всего каких-то неполных восемь лет назад, сыграла важную роль в изменении мировоззрения. Ведь раньше, баронесса Аделаида фон Минхов была в этом уверена (раньше – то есть во времена всемилостивого кайзера, когда Германской империей правил Вильгельм Гогенцоллерн, а не выбранный всенародно президент, к тому же до недавнего времени, о ужас, социал-демократ!), подобный брак был бы невозможен. Не сомневался в том и Соломон Вайнгартен, считавший, что дворянский титул их семейству ни к чему, и вообще раньше (раньше – то есть во времена, когда имя Вайнгартенов наряду с Ротшильдами и Морганами заставляло трепетать сердца многих из расфуфыренных аристократов, задолжавших банку очередной миллион) каждый женился на представителях собственного класса.

Но ситуация была такова, что после проигранной войны, отречения кайзера и провозглашения Германии республикой ничто не было как раньше. Знали это и баронесса Аделаида фон Минхов, которая никак не могла прийти в себя после потери титула статс-дамы (нет кайзера – нет и двора!), и Соломон Вайнгартен, которому некогда могущественные отпрыски старинных фамилий задолжали астрономические суммы (а получить оные после революции стало практически невозможно).

Времена менялись, и за восемь лет весь мир разительно преобразился. А вместе с ним изменялся Берлин. Словно стремясь заглушить боль от поражения и кабальных условий унизительного (в глазах почти всех немцев) мирного договора, столица новоявленной республики бросилась в омут развлечений и на поиски всевозможных удовольствий. Некогда чопорную прусскую столицу было не узнать – как грибы после дождя появлялись новые кабаре, театры, казино, рестораны, мюзиклы. Это не нравилось ни баронессе Аделаиде фон Минхов, ни банкиру Соломону Вайнгартену, но поделать они, представители старого поколения, ничего не могли, понимая, что мир принадлежит поколению новому, то есть их детям – Софии и Альфреду.

В конце апреля 1926 года в обоих уважаемых семействах Берлина разыгрались почти идентичные сцены.

Это произошло после того, как Альфред по-деловому, как и следовало отпрыску банкирского семейства, обрисовал Софии все прелести богатого образа жизни, признался, что безумно ее любит и попросил стать его женой. Возможно, в благословенные времена империи, столь часто поминаемые Соломоном Вайнгартеном и Аделаидой фон Минхов, молодой человек (впрочем, Альфред был не так уж и молод – ему шел четвертый десяток) испрашивал бы руки любимой прелестной дамы (впрочем, София была не так уж красива – пошла в теток по отцовской линии), стоя на коленях. Но времена совершенно изменились – предложение руки и сердца, более похожее на заключение сделки, было сделано в кинематографе. Причем в наиболее неподходящий момент – когда главная героиня, которую изображает великая актриса, узнает, что является внебрачной дочерью герцога, которого только что хотела пристрелить из очаровательного маленького револьвера, потому что тот домогался ее чести, не позволяя соединиться с мужественным моряком.

Так вот, Соломон Вайнгартен, узнав, что его старший (и единственный) сын желает сочетаться узами Гименея с Софией фон Минхов, вышел из себя. Вышагивая по кабинету шикарного особняка на Унтер-ден-Линден, он долго отчитывал сына, который, не обращая внимания на филиппики отца, спокойно попивал коньяк и наслаждался кубинской сигарой.

– Зачем тебе эта длинноносая дылда? – вещал банкир. – Мы с твоей матерью надеялись, что ты сделаешь предложение крошке Рахель, дочке моего делового партнера...

– Папа, крошка Рахель весит не меньше трех центнеров, – спокойным голосом перебил сын. – И если речь идет о внешних данных, то София даст ей фору!

– Тогда подумай о деньгах! – заявил отец. – Ее аристократическое семейство бедно как церковные мыши. Я уже навел справки – у них за душой нет ни пфеннига! Семейные драгоценности давно заложены, причем в одном из наших ломбардов, поместье в Восточной Пруссии тоже давно заложено, и опять же в нашем банке. Они в долгах как в шелках и...

– Дайте-ка поразмыслить, папа, – снова перебил Альфред. – Так их кредиторами являемся мы?

– Вот именно! – запальчиво воскликнул Соломон Вайнгартен. – И что тебя только прельстило в Софии фон Минхоф? Она не смогла найти достойную партию еще во времена кайзера, и уже тогда была не первой молодости!

– Папа, я люблю ее, – ответствовал сын, который знал, что переубедить отца невозможно.

Все Вайнгартены отличались легендарным упрямством, и Соломон не был исключением. Однако он не учел, что и его отпрыск унаследовал данную (скажем прямо, не самую хорошую) фамильную черту.