Беспризорный князь, стр. 65

Он осушил чашу и поставил на лавку. Ксения, покончив с обувью, попыталась стащить с него рубаху.

– Сам! – воспротивился князь.

Ксения не стала спорить. Сбросила летник и, оставшись в одной рубахе, шмыгнула под одеяло. Иван влез под него с другой стороны. «Что дальше?» – подумал, пряча улыбку в усы. Жена придвинулась и положила голову ему на плечо. От нее пахло розовым маслом. «Ишь! – подумал Иван. – Готовилась…» Он помедлил, опасаясь неловким движением нарушить хрупкую идиллию. Вдруг это все, чего от него нужно? В первую ночь жена не хотела его ласк. Ксения вздохнула и потерлась носом о его щеку.

– Ты что, как не родной?

Эти слова произнес другой голос, но интонация оказалась до боли знакомой. Кровь запульсировала у князя в висках. Он с силой прижал к себе гречанку и приник к ее губам. Та ответила. Неумело, но жадно…

26

– Ну? – спросил Юрий.

– Нашел! – ухмыльнулся Жилка.

– Кто?

– Винник [67] князя, Тютей зовут.

– Холоп или вольный?

– Закуп [68].

– Семейный?

– Бобыль… – Жилка махнул рукой. – Голь перекатная, кто такому дочку отдаст? Вдова скудная – и та побрезгует.

– Из-за чего?

– Зернь [69] любит. Без нее жить не может. Как заведется ногата – мигом спустит. Потому и в закупы попал. Служил в винной лавке, схитил выручку и проиграл. Чтоб в поруб не сесть, взял купу.

– Как к князю попал?

– В винах разумеет. На язык возьмет и сразу скажет: доброе аль нет. Откуда привезено, как долго хранилось и не подмешали ли чего. Редкий дар, припеваючи жить можно. Только у Тюти на первом месте – зернь. Самый подходящий нам человек. Как услыхал про серебро, руки затряслись.

– Не продаст?

– Не! – хмыкнул Жилка. – Иван столько не отсыплет.

– А ежели розыск?

– Из-за чего? Зелье-то хитрое. Покушал князь, лег спать, а ночью сердечко встало. Пятен нет, лик чистый – пойми, что отравили! Проверили.

– На ком?

– На купце, у которого Тютя служил. Он к нему за вином для князя пришел. Открыли бочки, стали пробовать, Тютя зелья купцу и плесни. Тайно, конечно. Купец выпил, а утром – холодный. Крик, плач, но о Тюте даже не вспомнили. С чего? Отравил? Так откуда у закупа зелье? Оно ж денег стоит, а у Тюти белка в руках не держится. Да и зачем травить-то? Долг-то отдал. Так что помер купец – и Царствие Небесное! Зато Тютя у меня теперь – во! – Жилка сжал кулак. – Не сомневайся, княже, будет молчать! Землю грызть неохота? [70]

– Гляди! – Юрий погрозил Жилке кулаком. – Сорвется – шкуру сдеру! С живого!

Жилка побледнел и кивнул.

– Держи!

Юрий бросил тяжелый кошель. Боярин ловко поймал, поклонился и вышел. А князь, подойдя к окну, уставился во двор. Худое дело затеяно, мерзкое. Только иначе как? С войной к Ивану идти? Так за ним Русь: Киев, Галич, Волынь, Белгород, Чернигов… Вольный Новгород – и тот теперь с Киевом. Последний островок – Владимир с Суздалем. Из-за того и худо Юрию. Бегут от него купцы. В землях Великого с них двойной мыт берут. Да еще смеются: «Князю вашему спасибо скажите! Гордый! Не хочет с Киевом дружить, так пусть платит!»

Юрий сжал кулак. Ногти впились в ладонь, но он не почувствовал боли. Рюриковичи… Лизоблюды корыстные, подстилки смердящие! Кому поклонились? Забыли свой род? Отродясь не было на Руси единоначалия, каждый князь жил, как хотел. Почему притихли? Смоков испугались? Из-за этого готовы смерда принять?

Юрий вздохнул и отошел от окна. Даст бог, все получится: Иван умрет, случится смута. Князья станут делить земли. Самое время отхватить кусок. Дружина у Юрия, не в пример соседям, воевать умеет. Первым делом взять Смоленск, после – Чернигов. А там и о Киеве думать можно. У кого в руках Днепр, у того – и торговля с греками. А это серебро, много серебра…

Ксения проснулась с рассветом. Полежала в раздумье. Оставлять согретую постель не хотелось. Однако дела не ждали, и княгиня, вздохнув, выбралась из-под одеяла. Набросила свиту, сунула ноги в сапоги, и, не удержавшись, оглянулась. Муж спал, подложив ладонь под щеку. Лицо у него было умиротворенным. Ксения с трудом сдержала желание сорвать свиту и вернуться к любимому. Обнять, прижаться всем телом, найти его губы… Он, даже не проснувшись, ответит на поцелуй, затем сунет руку ей под рубаху. После чего они… Ксения покраснела и торопливо перекрестилась. Грех! Но ведь сладкий! Она вышла, неслышно притворив за собой дверь. Сама вызвалась проследить, чтобы пир удался. Теперь отдувайся! Гляди, чтоб все сделали толком!

На третьем году супружества Ксения отчетливо сознавала, как прав был Иван, сказавший ей некогда: «Дура!» Дура и есть. Хватило «ума» поссориться с мужем в первый же день! Из-за чего? Принцесса… Отправить бы тебя в монастырь – гордыню смирять. Хорошо, Иван простил. Он у нее… Ксения попыталась найти слова, чтоб охарактеризовать мужа, но не смогла. Любые слова, приложенные к Ивану, выглядели тускло. Он великий человек! И, что самое удивительное, любит ее. Такую, какая есть: мужиковатую, непригожую, вспыльчивую. Случится, она надуется, а он, вместо того чтоб рассердиться, подойдет и шепнет в ушко: «Ладушка! Соскучился по тебе! Пойдем?» И все, пропала обида. Он подхватит ее на руки – знает, как она это любит, и отнесет в ложе. А там… Ксения снова зарделась и оглянулась по сторонам: не видит ли кто?

К завтраку она побывала везде: в кладовых, на поварне, в леднике… На подворье кипела работа. Челядь бегала, разнося припасы, составляя столы и накрывая те скатертями. В поварне кипели котлы, скворчал жир на сковородках, пекари на деревянных лопатах совали в раскаленную печь хлебы. Оставшись довольной, Ксения заскочила в трапезную. Стол был накрыт к завтраку. Нянька поднесла к ней дочек. Близняшки были умыты и смотрелись нарядно. Ксения подхватила их на руки и потерлась носом об их кнопочки. Дочки ответили радостным смехом. Ксения усадила их на колени и стала кормить. Дочки жевали пирожки, запивая их молоком, и улыбались, показывая матери белые зубки. За этим занятием и застал ее князь.

– Сама поешь! – упрекнул, садясь рядом. – Дочек няньки покормят!

– Мне нравится! – вздохнула Ксения, но передала девочек нянькам. Дочки не обиделись. Еда в этот момент интересовала их больше ласк.

– Опять встала ни свет ни заря! – упрекнул муж, разрезая пирог ножом. – Ты все же княгиня!

Ксения положила голову ему на плечо. Он чмокнул ее в лоб и придвинул блюдо. Ксения взяла ломоть. Пирог был горячим и вкусно пах томленой зайчатиной.

– Квасу? – спросил Иван. – Или вина?

«Вино! – вспомнила Ксения. – Не поглядела…»

– Квасу! – сказала мужу.

Он улыбнулся и наполнил ей чашу. Во Влахерне Ксения запивала завтрак вином. Разбавленным, конечно, но все же. «Что за обычай надираться с утра?» – удивился муж, и Ксения перешла на квас. Князь, однако, неизменно предлагал ей вина: то ли подшучивал, то ли пытался угодить. Иногда Ксения не понимала мужа. В нем было нечто закрытое для нее, странное, но очень притягательное. Оляна как-то обмолвилась в разговоре с ней: «Он не такой, как все. Будто с неба спустился…» Ксения чувствовала это и радовалась.

Иван покончил с завтраком первым. Ел он по-походному быстро. Погладив жену по руке, встал и вышел. Ксения, допив квас, тоже поднялась. Потискав на прощание дочек и поцеловав их испачканные молоком мордашки, отправилась в подвал. По пути велела кликнуть винника. Тот прибежал сразу – болтался неподалеку.

– Что к столу? – спросила Ксения.

Винник отвел ее в угол, где стояли запечатанные кувшины. Стал говорить, тыкая пальцем. Ксения слушала, морщась. Винник со странным именем Тютя ей не нравился. Скользкий какой-то, в глаза не смотрит. Ворует, что ли? Ксения подумала: следует поговорить с ключником. Но Ероха спросит, чем не угодил слуга? Не говорить же, что неприятен? Если б найти упущение… Ксения пригляделась и едва не рассмеялась от радости.