Сан Феличе Иллюстрации Е. Ганешиной, стр. 34

— Так в чем же дело тогда? — вырвалось у князя.

— Но говорю же тебе, она полюбит какого-нибудь юного счастливца! — воскликнул Сан Феличе с такой скорбью, какая еще не звучала в его голосе. — Она полюбит, и этим избранником буду не я. Согласись, пусть она лучше влюбится, будучи девушкой и свободной, чем женщиной и стесненной. Свободная, она улетит, как улетает птичка на зов другой птички, и какое дело упорхнувшей до того, что ветка, на которой она сидела, задрожит, станет вянуть и умрет, не перенеся разлуки?

И он добавил с глубокой грустью, свойственной его поэтичной натуре:

— Если бы еще можно было надеяться, что птичка вернется на покинутую ветку, чтобы свить себе здесь гнездо!

— В таком случае, отец, я никогда не выйду замуж, ибо не хочу вас ослушаться, — сказала Луиза.

— Бесплодный отпрыск дерева, сломленного бурей, погибай же вместе с ним! — прошептал князь.

И он склонил голову на грудь. Слеза скатилась из его глаз на руку Луизы, а девушка, подняв руку, молча указала на нее кавалеру.

— Что ж, если вы оба хотите этого, я согласен, — сказал кавалер, — согласен на то, чего в одно и то же время страшусь и желаю больше всего на свете. Но при одном условии.

— При каком? — спросил князь.

— Пусть свадьба состоится не раньше, как через год. За это время Луиза увидит свет, которого еще не видела, познакомится с молодыми людьми, которых пока не знает. Если ни один из юношей, что встретятся на ее пути, не придется ей по душе, если год спустя она так же будет готова отречься от света, как соглашается сегодня, — словом, если по истечении этого срока она придет и скажет мне: «Во имя моего родителя, друг мой, стань мне супругом!» — тогда мне нечего будет возразить, и пусть я даже не изменю своего мнения, год испытания обезоружит меня.

— О друг мой! — воскликнул князь, сжимая руки Сан Феличе.

— Но выслушай, что я еще хочу сказать тебе, Джузеппе, и будь свидетелем торжественного обещания, которое я даю, будь беспощадным мстителем, если я не выполню его. Конечно, я верю в чистоту, в целомудрие, в добродетели этого ребенка, как верю в добродетель ангелов, но все же она женщина и может не устоять.

— О! — прошептала Луиза, закрыв лицо руками.

— Она может не устоять, — повторил Сан Феличе. — В таком случае обещаю тебе, друг, клянусь, брат мой, на распятии, символе безграничного самопожертвования, перед которым сейчас соединятся наши руки, что, если такое несчастье случится, оно встретит с моей стороны сострадание и прощение и я повторю слова, сказанные Спасителем о блуднице: «Кто из вас без греха, первый брось на нее камень». Дай руку, Луиза!

Девушка протянула ему руку. Караманико взял распятие и благословил их.

— Караманико, — сказал Сан Феличе, положив свою руку, сплетенную с рукою Луизы, на распятие — клянусь тебе, что, если Луиза не изменит своих намерений, ровно через год, день в день, час в час, она станет моей женой. Теперь, друг мой, ты можешь умереть спокойно — я поклялся.

И действительно, несколько часов спустя, в ночь с 14 на 15 декабря 1795 года, князь Караманико скончался с улыбкой на устах, сжимая в своей ладони соединенные руки Сан Феличе и Луизы.

XVI

ГОД ИСПЫТАНИЯ

Великая скорбь объяла Палермо. Похороны, происходившие, по обыкновению, ночью, отличались небывалой пышностью. Все население участвовало в погребальном шествии. Собор во имя святой Розалии, сиявший множеством свечей, не мог вместить всех собравшихся; толпа растеклась по всей площади, а с площади, хотя она и была огромной, — по улице Толедо.

Катафалк был покрыт огромным черным бархатным полотнищем, усеянным серебряными звездочками; на полотнище лежали первостепенные ордена Европы Два пажа вели за катафалком боевого коня князя, и бедное животное горделиво выступало под расшитой золотом попоной, не ведая понесенной им утраты и ожидающей его участи.

Когда гроб вынесли из храма, коня вновь повели за погребальной колесницей Но тут старший конюший князя подошел к лошади с ланцетом в руке, и, в то время как она, узнав его, стала ржать и ласкаться к нему, он перерезал ей шейную вену. Благородное животное испустило слабый стон: боль была невелика, но рана смертельна; конь встряхнул головой, украшенной, соответственно цвету княжеского герба, султаном из белых и зеленых перьев, и продолжал путь; лишь тонкая, но непрерывная струйка крови стекала с его шеи на грудь, оставляя алый след на мостовой.

Четверть часа спустя конь споткнулся, потом встал на ноги и заржал, но уже не от радости, а от боли.

Шествие продолжалось; духовенство пело молитвы, свечи сияли, дым кадильниц плыл в воздухе; процессия шла по улицам, завешенным черными полотнищами, под траурными арками кипарисов.

На кладбище капуцинов для князя была приготовлена временная могила, ибо прах его впоследствии предстояло перенести в родовой склеп в Неаполе.

У городских ворот конь, все более слабея от потери крови, опять споткнулся, он заржал от ужаса, и в глазах его сверкнуло безумие.

Никому здесь не известные чужаки — мужчина и женщина — шли за гробом на этих почти что королевских похоронах, объединивших высшие и беднейшие слои населения; то были кавалер Сан Феличе и Луиза; они плакали, она шептала: «Отец!», а он: «Друг мой!..»

Процессия подошла к могиле, обозначенной лишь большой каменной плитой с высеченными на ней гербом и именем князя; плиту приподняли, чтобы можно было опустить гроб, и громкое «De Profundis» [23], подхваченное многотысячной толпой, вознеслось к небесам.

Умирающий конь, потерявший по пути половину крови, упал на колени; можно было подумать, что бедное животное тоже молится за своего господина, но, когда замерла последняя нота песнопения, конь рухнул на плиту, прикрывшую могилу, вытянулся на ней, как бы охраняя ее, и испустил дух.

То был отголосок воинственных и поэтических обычаев средневековья: коню нельзя пережить своего господина. Сорок две другие лошади, все, что были в конюшнях князя, были заколоты над трупом первой.

Погасили свечи, и огромная процессия, молчаливая, словно шествие призраков, возвратилась в темный город, где не брезжило во мраке ни одного огонька ни на улицах, ни в окнах. Можно было подумать, что обширный некрополь освещался всего лишь одним факелом и, когда смерть потушила его, все погрузилось в ночь.

На другой день, на рассвете, Сан Феличе и Луиза вновь отплыли в Неаполь. Три месяца были заполнены искренней скорбью, то было время, когда они жили по-прежнему, только грустней, — вот и все.

По прошествии этих месяцев Сан Феличе потребовал, чтобы начался испытательный срок, то есть чтобы Луиза стала бывать в свете; он купил экипаж и лошадей: экипаж самый изящный и лошадей самых лучших, каких только мог найти; челядь свою он пополнил кучером, камердинером и камеристкой и вместе с Луизой стал ежедневно появляться среди гуляющих по улице Толедо и Кьяйе.

Его соседка герцогиня Фуско, тридцатилетняя вдова и обладательница огромного состояния, держала открытый дом, принимая лучшее неаполитанское общество. Почувствовав к Луизе симпатию, столь сильно действующую на итальянцев, герцогиня не раз приглашала ее на свои вечера, но девушка неизменно отказывалась, ссылаясь на то, что ее опекун ведет замкнутый образ жизни. Теперь же Сан Феличе сам отправился к герцогине и попросил ее снова пригласить его воспитанницу, что герцогиня весьма охотно исполнила.

Итак, зима 1796 года была для бедной сироты временем и траура и празднеств; всякий раз, когда опекун давал ей возможность появиться и, следовательно, блистать в свете, она упорно противилась этому, ибо ей трудно было подавить горестное чувство. Но Сан Феличе отвечал ей на это словами из ее детства: «Прочь от меня, горе, — такова воля отца».

Горе не проходило, а только пряталось; Луиза скрывала его в глубине сердца, но оно сказывалось в ее взоре, в выражении лица; эта нежная грусть обволакивала девушку, как облачко, делая ее еще прекраснее.