Сан Феличе Иллюстрации Е. Ганешиной, стр. 307
Маленькое, но растянутое в длину селение Портичи, по сути, состоит из одной улицы. Если идти со стороны Фавориты, эта улица через сотню шагов так резко поворачивает влево, что путнику кажется, будто он попал в тупик, упирающийся в церковь, которую он видит перед собой, и пройти дальше можно только через узкую щель между церковной стеной и тянущимися справа домами. И лишь дойдя до самой церкви, он обнаруживает настоящий проход слева.
Именно здесь, в этом мнимом тупике, Де Чезари поджидал генерала Скипани.
Две пушки преграждали улицу, по которой должны были подойти республиканцы, и простреливали ее во всю длину; левый ряд домов соединяла с церковью баррикада со множеством бойниц, представлявшая почти непреодолимую преграду уже сама по себе, даже без защитников.
Де Чезаре с двумя сотнями людей засел в церкви, канониры при поддержке трех сотен солдат защищали переулок, сто человек находились в засаде за баррикадой; наконец, почти тысяча санфедистов заняла дома по обе стороны улицы.
Когда Скипани, круша все на своем пути, оказался шагах в ста от этой засады, обе пушки выстрелили картечью, и по этому сигналу все пришло в движение; отворились двери церкви, через которые можно было увидеть алтарь, освещенный как при выставлении святых даров, а перед алтарем священника, держащего просфору; церковь, словно кратер вулкана, извергла смертельный огонь.
В тот же миг вспыхнули окна во всех домах, и республиканская армия, атакованная с фронта, с флангов и с тыла, оказалась в огненном пекле.
Оставалась единственная надежда — овладеть переулком, защищаемым двумя пушками. Трижды шел Скипани на приступ, подводя своих людей к самым жерлам орудий, и каждый раз пушки почти в упор расстреливали патриотов, укладывая их целыми рядами. На третий раз генерал отделил пятьсот человек из оставшихся у него восьми — девяти сотен, послал их в обход по берегу моря и приказал напасть на батарею с тыла, пока он будет атаковать ее с фронта.
Но, вместо того чтобы доверить это дело самым храбрым и преданным бойцам, Скипани, действуя с обычной своей неосмотрительностью, послал первых попавшихся людей. В представлении этого исключительного патриота все люди обладали таким же сердцем, как и его собственное. Посланные выполнили указанный им маневр, но, вместо того чтобы атаковать санфедистов, присоединились к ним, крича: «Да здравствует король!»
Эти крики Скипани принял за условный знак. Он двинулся на приступ в четвертый раз, но был встречен еще более сильным огнем, потому что в него стреляли теперь и пятьсот изменников. Маленький отряд патриотов, из которых уцелела едва ли десятая часть, осыпаемая со всех сторон ядрами и пулями, дрогнул и рассеялся как дым.
Скипани с трудом удалось собрать под своим началом какую-нибудь сотню республиканцев; потеряв всякую надежду прорваться, он повернул обратно к врагу и бросился вперед, словно раненый вепрь — на охотника.
То ли испугавшись, то ли из уважения к его доблести, преграждавшая отступление масса санфедистов расступилась перед ним; но он продвигался под двойным огнем.
Оставив на земле убитыми половину своих людей, преследуемый санфедистами, Скипани в сопровождении всего трех-четырех десятков патриотов добрался до Кастелламмаре. Он был дважды ранен — в руку и в бедро.
В Кастелламмаре он кинулся в глубь узкой улочки. Дверь одного из домов была открыта, и генерал вошел. По счастью, здесь жил патриот; он узнал его, укрыл у себя, перевязал ему раны и дал другую одежду.
В тот же день, не желая подвергнуть опасности великодушного гражданина, Скипани распрощался с ним и, как только стемнело, ушел в горы.
Там бродил он два или три дня, но был узнан, арестован и, вместе с двумя другими патриотами, Спано и Батистессой, препровожден на Прочиду.
Читатель помнит, что на Прочиде суд вершил Спецьяле, тот самый человек, что произвел на Трубриджа впечатление самого гнусного скота, какого ему когда-либо приходилось видеть.
На этом мы расстанемся со Скипани — ведь нам скоро придется проститься со столькими другими! — и поближе познакомимся со Спецьяле по одному из тех его свирепых деяний, которые лучше рисуют человека, чем самые подробные описания.
Спано был офицером; выдвинулся он еще при монархии; Республика сделала его генералом и послала против Де Чезари; он был захвачен врасплох отрядом санфедистов и взят в плен.
Батистесса занимал более скромное положение: он был отцом троих детей и слыл одним из самых достойных граждан Неаполя. Когда кардинал Руффо подошел к городу, Батистесса без всякого шума и хвастовства взял ружье и стал в ряды патриотов; он сражался со спокойным мужеством, свойственным по-настоящему храбрым людям.
В целом свете его некому было ни в чем упрекнуть.
Он откликнулся на призыв отечества, только и всего. Правда, бывают времена, когда человека за это обрекают на смерть.
Но какую смерть! Сейчас вы это увидите.
Не удивляйтесь, что пишущий эти строки, выходя за пределы романа и углубляясь в подлинную историю, возмущается и проклинает. Никогда, в самом страшном лихорадочном бреду не смог бы он выдумать того, что предстало его взору, когда он заглянул в описание роялистской бойни 1799 года.
Спецьяле приговорил всех трех узников к смерти.
К смерти на виселице, унизительной в глазах людей и потому особенной ужасной.
Но одно обстоятельство десятикратно усугубило ужас смерти Батистессы.
Тела всех трех жертв двадцать четыре часа оставались на виселице, а затем были выставлены на Искье, в церкви Спирито Санто.
Но когда тело Батистессы положили на траурный помост, повешенный внезапно вздохнул, и священник с изумлением и испугом заметил, что тот все еще жив!
Грудь несчастного поднималась и опускалась, хриплое, но непрерывное дыхание свидетельствовало, что жизнь еще теплится в нем.
Мало-помалу он стал приходить в чувство и наконец совсем опомнился.
Все присутствовавшие решили, что этот человек, уже однажды претерпевший казнь, на том и покончил со смертью, целые сутки державшей его в своих объятиях; но никто, даже священник, чей долг, возможно, состоит в том, чтобы проявлять мужество, не решился ничего предпринять без приказа Спецьяле.
Вследствие этого на Прочиду был послан запрос.
Представьте себе волнение и тревогу несчастного, вышедшего из могилы: он снова увидел солнце, небо, окружающий мир, вновь обрел жизнь, дышит, вспоминает, говорит «Мои дети!» и думает, что все это, может быть, лишь загробные сны, которых опасался Гамлет.
Это воскресший Лазарь, он обнимает Марфу, благодарит Магдалину, славит Иисуса — и вдруг на голову ему снова падает надгробный камень.
Вот что почувствовал, по крайней мере должен был почувствовать, несчастный Батистесса, увидев, что посланный возвращается в сопровождении палача.
Палачу велено было извлечь Батистессу из церкви, которую ради мстительности короля лишили права предоставлять убежище, и убить его ударом ножа на паперти, чтобы он больше не мог воскреснуть. Судья не только распорядился об этой казни, он ее изобрел: казнь по его прихоти, казнь, не значащаяся в законе!
Приказ был исполнен буквально.
Так пусть же не говорят, что длань мертвых не столь могущественна, как рука живых, когда приходит час ниспровергнуть троны самодержцев, пославших на небо подобных мучеников!
XLIII
ДЕНЬ 14 ИЮНЯ
(Продолжение)
Вернемся в Неаполь.
Беспорядок в городе был столь велик, что никто из беглецов, уцелевших в резне у замка дель Кармине, не догадался известить Директорию о том, что форт в руках санфедистов.
Комендант Кастель Нуово не знал о событиях, происшедших за ночь, и, как было условлено, в семь часов утра произвел три пушечных выстрела, предназначенных послужить сигналом для Скипани.
Мы уже видели, сколь плачевно окончилось его выступление.
Едва грянули условные выстрелы, как коменданты всех крепостей и другие высшие офицеры получили известие, что форт дель Кармине взят врагом и его пушки повернуты теперь не к мосту Магдалины, а к улице Нуова и площади Старого рынка, — иными словами, эти пушки угрожают городу, вместо того чтобы его защищать.