Сан Феличе Иллюстрации Е. Ганешиной, стр. 142

— Предпочитаете приступить немедленно? — спросил Николино, пристально глядя на Ванни. — Что касается меня — мне безразлично.

Ванни потупился.

— Нет, — ответил он, — пусть не говорят, что я отказал обвиняемому — как бы ни был он преступен — в отсрочке, о которой он просил.

На самом деле Ванни понимал, что описание мук, которым он собирается подвергнуть свою жертву, сулит ему ядовитую радость, сладкое предвкушение мести, ведь он предварит физическую пытку пыткой душевной, которая, быть может, хуже первой.

— Я так и думал, — сказал Николино, усмехнувшись, — что разумным рассуждением можно от вас добиться всего. Начнем же, господин фискальный прокурор, с каната, прикрепленного к потолку и намотанного на блок.

— С него-то мы и начинаем.

— Как совпадают наши мысли! Вы говорили, что этот канат…

— Это, мой юный друг, так называемая дыба.

Николино поклонился.

— Руки жертвы связывают за спиной, к ногам привязывают более или менее увесистый груз, канатом поднимают человека к потолку, потом постепенно, рывками, опускают, пока он не окажется на фут от земли.

— От этого рост людей, вероятно, сразу увеличивается… А что это за каска, висящая у стены? Как она называется?

— Это cuffia del silenzio [92] — очень удачно названная так, ибо чем сильнее боль, тем меньше преступник может кричать. На голову подсудимого надевают эту железную коробку, а с помощью винта она делается все теснее; на третьем обороте глаза у пытаемого вылезают из орбит и язык — изо рта.

— Бог мой! Что же должно происходить при шестом обороте? — все так же насмешливо спросил Николино. — А это железное кресло с торчащими гвоздями и с жаровней под ним тоже идет в дело?

— Сейчас увидите. На него сажают раздетого донага заключенного, крепко привязывают его к ручкам кресла, а в жаровне разводят огонь.

— Это не так удобно, как решетка святого Лаврентия: вы не можете переворачивать пытаемого с боку на бок. А эти клинья, колотушки и доски?

— Это «сапог»: ноги заключенного помещают между четырьмя досками, связывают их веревкой, а затем с помощью колотушки между досками вбивают клинья.

— А почему бы сразу не вбить их между большой берцовой костью и малой? Вышло бы скорее… А эти козлы и котелки около них?

— Здесь производится пытка водой; человека укладывают на козлы так, чтобы голова и ноги его находились ниже желудка, и вливают ему в рот пять-шесть пинт воды.

— Сомневаюсь, маркиз, чтобы тосты, которые провозглашаются в вашу честь в таком положении, приносили вам благополучие.

— Желаете продолжать осмотр?

— Скажу по совести — нет, не хочу; я начинаю слишком презирать изобретателей всех этих приспособлений и еще больше тех, кто ими пользуется. Я решительно предпочитаю быть обвиняемым, чем обвинителем; жертвой, чем палачом.

— Вы отказываетесь признаться в своих преступлениях?

— Более чем когда-либо.

— Примите во внимание, что сейчас не время шутить.

— С какого рода пытки вам желательно начать, сударь?

— С дыбы, — ответил Ванни, выведенный из себя хладнокровием Николино. — Палач, разденьте заключенного.

— Постойте! Если позволите, я разденусь сам. Я очень боюсь щекотки.

И Николино преспокойно снял с себя сюртук, жилет и рубашку, обнажив белый юношеский торс, быть может излишне худощавый, но все же прекрасный.

— Спрашиваю в последний раз — угодно ли вам признаться? — закричал Ванни, отчаянно потрясая табакеркой.

— Бросьте! — ответил Николино. — Возможно ли, чтобы у дворянина было два слова? Правда, — добавил он презрительно, — вы-то этого знать не можете.

— Свяжите ему руки за спиной, свяжите руки! — взревел Ванни. — Привяжите ему по сто фунтов к ногам и вздерните под потолок.

Подручные палача бросились к Николино, чтобы исполнить распоряжение фискального прокурора.

— Минуту, минуту! — крикнул Донато. — Осторожнее! Бережнее! Чтобы длилось подольше! Старайтесь вывихнуть, но не сломать; это аристократическая roba [93].

И он собственными руками, очень осторожно, как и наказывал своим подручным, связал узнику руки за спиной, а те двое стали подвешивать груз к его ногам.

— Не хочешь сознаться? Не хочешь? — крикнул Ванни, подойдя к Николино.

— Хочу, — ответил Николино, — подойдите поближе.

Ванни подошел; Николино плюнул ему в лицо.

— Черт побери! — воскликнул Ванни. — Вверх его, вверх!

Палач и его подручные уже взялись за дело, как вдруг к фискальному прокурору подскочил запыхавшийся комендант Роберто Бранди.

— Спешная записка от князя де Кастельчикала, — сказал он.

Ванни взял записку и жестом приказал палачам подождать, пока он не кончит чтения.

Он развернул бумагу, но едва бросил на нее взгляд, как сильно побледнел.

Прочитал еще раз — и его бледность стала мертвенной.

Потом, чуть помолчав, отер залитый потом лоб и сказал:

— Развяжите обвиняемого и отведите в тюрьму.

— А как же пытка? — спросил маэстро Донато.

— Отложим на время, — ответил Ванни.

И он бросился вон из застенка, даже не приказав секретарю следовать за ним.

— А ваша тень, господин фискальный прокурор? — крикнул ему вслед Николино. — Вы забыли свою тень!

Николино развязали, и он облачился в рубашку, жилет и сюртук так же спокойно, как до того снял их.

— Чертово ремесло! — вздохнул маэстро Донато. — Тут никогда ни в чем нельзя быть уверенным!

Николино, казалось, был тронут огорчением палача.

— Сколько вы зарабатываете в год, друг мой? — спросил он.

— Я получаю четыреста дукатов, ваше сиятельство, десять дукатов за казнь и по четыре дуката за пытку. Но из-за упрямства трибунала уже больше трех лет никого не казнили, и вот — сами видите — только начали вас пытать, как пришло новое распоряжение. Пожалуй, выгоднее было бы мне подать в отставку с должности палача и наняться в сбиры, как мой друг Паскуале Де Симоне.

— Возьмите, мой дорогой, — сказал Николино, вынув из кармана три золотые монеты, — вы растрогали меня. Вот вам двенадцать дукатов. Пусть не говорят, что вас побеспокоили зря.

Маэстро Донато и его подручные поклонились.

Тут Николино повернулся в сторону Роберто Бранди, который решительно не понимал, что здесь произошло, и сказал:

— Разве вы не слышали, комендант? Господин фискальный прокурор приказал вам отвести меня обратно в тюрьму.

И, став между солдатами, что привели его сюда, он вышел из комнаты пыток и отправился обратно в камеру.

Читатель, вероятно, ждет объяснения, почему так изменился в лице маркиз Ванни, когда он читал записку князя де Кастельчикала, и что заставило его отложить пытку.

Объяснение очень простое. Достаточно познакомить читателя с содержанием этой записки. Вот оно:

Ванни решил, что, если французы войдут в Неаполь через две недели, не время пытать заключенного, чья вина состояла лишь в том, что он сторонник французов.

Что же касается Николино, которому, при всем его мужестве, грозило страшное испытание, то он возвратился в камеру № 3, еще не зная, по какой счастливой случайности он отделался так дешево.

LXIII

АББАТ ПРОНИО

Почти в то же время, когда фискальный прокурор Ванни приказал отвести Николино в камеру, кардинал Руффо, исполняя обещание, данное королю прошлой ночью, появился у дверей его апартаментов.

Слугам было приказано тотчас впустить его, и он беспрепятственно прошел к Фердинанду.

Король как раз беседовал с незнакомцем лет сорока. В человеке этом можно было распознать аббата по еле заметной тонзуре, тонувшей в кипе его черных волос. А сложен он был богатырски и, казалось, создан скорее чтобы носить мундир карабинера, чем рясу духовного лица.