Спас Ярое Око, стр. 1
Юрий Коротков
Спас Ярое Око
Запрокинув большелобый детский лик, Иисус пристально смотрел в глаза склонившегося к нему человека. Человек не смотрел в глаза Спасителю, он так же пристально разглядывал золотистый фон над его плечом, трогал грубыми пальцами пурпурную ризу и поднятую для благословения тонкую руку.
За окнами гудел, не умолкая, Новый Арбат.
— Чистая семнашка, а, Бегун? — хозяин Спаса Лева-Рубль суетился вокруг, разливал джин по стаканам. — Может, рубеж восемнадцатого. Но я думаю — семнашка.
— Да… семнадцатый… — эхом откликнулся Бегун, не отрываясь от иконы. Отодвинул стакан: — Я за рулем… Сколько тянет?
— Да ладно, по двадцать грамм, символически. Ни один мент не унюхает. Обмоем Спасителя! Ты когда последний раз семнашку в руках держал, а? Нет, ты посмотри, письмо какое! Северная школа!
— Да… Северок… — согласился Бегун. — Почем ставишь?
— Пять деревень прошел — пусто! Все вымели. Я уже поворачивать хотел. А в шестой вдруг бабуля из чулана его вытаскивает! Сто штук заломила. Все умные стали. Целый день бабульку поил, до полтинника опустил. Тебе за восемьдесят отдам. Представь, она из чулана задом пятится, я только изнанку вижу — думаю, начало двадцатого, и на том спасибо. А она как повернулась… Веришь — чуть не заплакал…
— Шутишь, Лева, восемьдесят, — удивился Бегун. — Она все двести тянет… — Он понюхал икону, перевернул, осмотрел древнюю, рассохшуюся доску и клинья.
— Двести не двести, а за полтораста уйдет, — сказал довольный Рубль. — Тебе по старой дружбе. Ну, коньячку выставишь еще. Я же знаю, у тебя с деньгами напряг. Наваришь немножко… Что, с обновкой тебя? — он занес пятерню, чтобы ударить по рукам.
— Значит, семнадцатый… — задумчиво сказал Бегун.
— Чистая семнашка! — подхватил Лева.
— Северная школа… — покачал головой Бегун.
— А сохранилась как!
— И сохранилась… на удивление… — Бегун вдруг с силой рванул ногтями по иконе, прямо через Христов детский лик, сдирая краску, и с размаху сунул руку в аквариум. Меченосцы и гуппи прыснули в стороны. — Ты за кого меня держишь?! — заорал он. — Я лох тебе? Ты не обознался, милый? Меня Бегун зовут! Я за досками ходил, когда ты сиську сосал! Вот твой семнадцатый! — он сунул Левке под нос окрашенные акварелью пальцы и брезгливо вытер их о белые обои. — Тут родного письма не осталось! На Арбате неграм свою мазню толкай!
Рубль сразу скис.
— Ты что, шуток не понимаешь?..
— Шутник, твою мать! Шолом Алейхем! Я из Кожухово перся твой новодел смотреть! — Бегун пошел к дверям.
— Ну, извини… — Лева плелся следом. — Пустой вернулся. Сам знаешь, сказки это — про бабулек с семнашками. Голые деревни. Все прочесали по сто раз. Нет больше досок в деревнях. А если что осталось — ни за какие тыщи не отдают…
Бегун открыл старый амбарный засов на двери.
— А если и появится приличная доска — что толку? У тебя таких денег нет и не будет… — негромко добавил Лева.
Бегун остановился за порогом. Глянул на Левкину простоватую физиономию, невинно моргающие глазки за расплющенной переносицей: что-то не похожи были эти темные речи на Леву, прозванного Рублем за то, что ради копеечного навара тащил в Москву даже самые дешевые иконы, которые порядочные досочники по древнему обычаю бросали в реку…
Бегун вернулся, задвинул засов обратно.
— Показывай.
Рубль плотно закрыл дверь комнаты, выдернул из розетки телефонный шнур. Достал из-за шкафа ободранную хозяйственную сумку и начал выставлять на диван иконы:
— Николаша… Мамка с лялькой… Жорик… Благовест…
Бегуну показалось, что по комнате заиграли цветные блики: темные доски будто светились изнутри, сияли ризы, лучились золотые нимбы, а застывшие лики хранили тепло человеческого лица.
— Рубеж восемнадцатого, московское письмо…
— Вижу, не слепой… — досадливо отозвался Бегун. Он склонился над досками, любовно поглаживая посеченные кракелюром краски. — Слушай, Рубль, ты хоть понимаешь, что это — красиво!
— Я понимаю, почем это пойдет там на любом аукционе, — усмехнулся Лева, кивнув головой в пространство. — Тебе отдал бы за пятнадцать штук зеленых.
— Чего так дешево? — теперь уже искренне удивился Бегун.
— По старой дружбе. Пусть товарищ наварит, а я порадуюсь.
Бегун разогнулся, внимательно посмотрел на Рубля.
— Добрый ты что-то сегодня… Откуда это? Церковные?
— А тебе не все равно? Где было, там уже нет.
Бегун с сожалением последний раз обвел взглядом иконы.
— Воровать, Лева, — грех. А из храма — тем более, — сказал он. — Я никогда краденого в руки не брал и тебе не советую. Будешь ты, Рубль, гореть в геенне огненной.
— Ага. С тобой в одном котле, — сказал Левка ему вслед. — Прости, Господи! — торопливо, перекрестился он на разложенные доски и принялся запихивать их обратно в драную сумку.
Бегун подъехал к школе, втиснулся на своей заслуженной «единичке» в длинный ряд иномарок, между двух «мерседесов», сияющих полированными до зеркального блеска боками. Дюжий охранник, стоящий у ворот с рацией в руке, покосился на его некрашеный, в рыжей грунтовке капот и отвернулся, с приторной улыбкой прощаясь с разбегающейся после уроков малышней. За фигурной кованой оградой стучали мячи, старшеклассники играли в теннис в фирменных белоснежных шортах и юбочках. Тренер, полуобняв толстоногую девицу, водил ее рукой в воздухе, показывая, как встречать мяч слева, будто вальс с ней танцевал.
Бегун ждал, посматривая на ворота. Внезапно распахнулась дверца, Лариса решительно села рядом, достала сигареты из сумочки, нервно закурила.
— Я была у директора, — не здороваясь, сказала она.
Бегун нахально, откровенно разглядывал бывшую жену: пестрые кальсоны — как их там… а, леггенсы, длинный свитер, модная короткая стрижка вкривь и вкось — неровные черные пряди будто зализаны на лбу. Шикарная женщина. Хотя, пожалуй, чересчур смело для сорока лет.
— Хорошо выглядите, миссис Дэвидсон. Калифорнийский загар? — Он провел пальцем по загорелой щеке.
Лариса досадливо дернула головой.
— Я была у директора, Беглов, — повторила она. — У тебя долг за первое полугодие. Ты до сих пор не заплатил за второе! Ты дождешься — они выгонят Павлика посреди года, он пойдет учиться в районную школу с бандитами и малолетними проститутками!
— Это не твои проблемы.
— Это мои проблемы! Это мой сын! Я хочу, чтобы он учился в нормальной школе и жил в человеческих условиях! Ты не можешь даже заплатить за школу! А после школы он сидит один в этой вонючей коммуналке, потому что тебя никогда нет дома, и боится выйти во двор!
— Сначала ты отняла у меня квартиру, — заводясь, повысил голос Бегун, — потом забрала все, что у меня было, а теперь я же виноват!
— Я ничего не украла! Это плата мне за десять лет скотской жизни! — закричала Лариса. — За десять лет страха! Я ничего не помню из десяти лет, только страх! страх! что сейчас опять позвонят в дверь, — она заплакала. — А эти допросы на Лубянке по восемь часов, с грудным Павликом на руках, пока ты бегал от них по стране!
— А когда были деньги — все казалось нормально, правда? Все хорошо было… Слушай, что ты от нас хочешь? Роди себе другого и успокойся. Или твой старый козел уже не может ничего? У мистера Дэвидсона стрелка уже на полшестого? Мистер Дэвидсон очень важный, он такой важный, он — «импотент»,[1] — с удовольствием сказал Бегун.
Лариса, зло сжав губы, ударила его по щеке.
— А хочешь, я помогу? — веселился Бегун. — Пусть он меня наймет! Я недорого возьму, по старой дружбе!
Лариса влепила ему еще пощечину. Охранник у школьных ворот давно с интересом наблюдал за немой сценой в машине.
— У Джеймса кончается контракт, — Лариса бросила намокшую от слез сигарету и прикурила новую. — Мы уедем до Нового года. Учти, я без Павлика не уеду!.. Если ты ему добра хочешь — пусть он вырастет в цивилизованной стране, в здоровой стране, среди нормальных людей!