Колдуны и министры, стр. 62
– Когда правитель осведомлен о всем зле, которое творится в государстве, это приводит к неверным шагам.
Арфарра хлопнул в ладони: вошли трое варваров. Арфарра кивнул на бывшего министра и сказал:
– Спросите у этого человека, где нужные мне документы, и спрашивайте, пока он не ответит.
Откинулся на своей табуреточке к стене и неприязненно закрыл глаза.
На следующее утро стражник принес Нану миску с едой. Узник приподнял голову с соломы и сказал, что не хотел бы лишать государственных свиней причитающегося им корма. Стражник сказал, что всех так кормят, и что господа Руш и Ишнайя кушали так же. Нан замолчал, но тут прибежал комендант, плюнул в миску, сгреб бывшего министра за волосы и стал купать его в этой миске. Бог знает, что на него накатило: может, Нан когда-то не подписал его племяннику назначения, а может, это у него было в обычае.
Глава одиннадцатая,
в которой народу становится известно, что варвары навели порчу на государственный займ
Мир наш – вместилище непостоянства и игралище страстей, и часто великие события происходят от ничтожных причин.
В то самое время, когда хозяйки ставили вторую опару для теста, а комендант кормил Нана за волосы из миски, святой Лахут шел к рынку в сопровождении бичующихся и толпы. На одном из перекрестков он заметил трех черных псов, рывших лапами землю, и, будучи человеком проницательным, воскликнул:
– Это божий знак! Третий день они здесь роют!
Мигом принесли лопаты, начали копать в поисках божьего знака, и выкопали, к ужасу толпы, бамбуковую клетку с мертвой мангустой. Зверька обрили, чем-то страшно искололи, и босили под землю умирать. Люди заволновались от сострадания.
Один из спутников Лахута осмотрел клетку и закричал:
– Это похоже на работу мастера Имина Короткие Ушки!
Толпа побежала к Имину Короткие Ушки и потащила его за ногу в реку, но тот завопил, что он ни в чем не виноват, и продает таких клеток в неделю десять штук, и что на каждой клетке у него есть номер, и он записывает номер и покупателя в кожаную книгу. Посмотрели клетку и прочитали номер. Сличили запись в книге и прочли, что клетка была продана варвару из городской стражи по имени Радун. Все оцепенели.
– Братцы, – закричал какой-то оборванец, – ведь варвары этой мангустой навели порчу на государственный займ: все три дня, пока мангуста подыхала под перекрестком, курс займа падал!
Толпа пришла в ужас от этой новости.
Люди бросились к пятой управе и стали требовать Радуна. Шум стоял такой, что, казалось, раскололись небо и земля. Радун ни в чем не признавался, а в доказательство невиновности показал на пять тысяч билетов государственного займа, которые теперь стоили меньше подписи казненного. Толпа озадачилась, и кое-кто сообразил, что они вломились в казенную управу, что, по закону, означает бунт.
– Братцы, – орал Радун, размахивая билетами, – это кто же вас надоумил бунтовать против государя?
Толпа вытолкнула на середину Лахута.
– Вязать его! – распорядился Радун.
Лахута стали ловить за локти, а Радун подскочил к нему и заорал:
– Признавайся, кровяная морда, ты сам зарыл мангусту на перекрестке, чтобы смутить народ!
Лахут со страшной силой отпихнул стражника и вскричал:
– Я, собака, верный подданный государя! А вы, варвары, этой мангустой его извели!
– А кто же сидит во дворце? – обалдел сотник.
– Как кто? Оборотень!
– Да откуда ты знаешь?
– А во мне побывал дух мертвой мангусты!
Тут начались такие вопли, что, казалось, с мира содрали шкурку. С Радуна сняли парчовую шубку и хотели было убить, но потом передумали и отпустили. После этого наиболее благоразумные отправились домой закрывать лавки, а наименее благоразумные отправились с кольями в варварскую слободу, лавки грабить.
Шимана Двенадцатый молился с прочими людьми перед открытием дневного заседания Собора «красных циновок», когда ему доложили о происшествии в городской управе. Он спросил, можно ли арестовать святого Лахута, и, услышав, что это нецелесообразно, произнес:
– Справедливее нам использовать этот случай для расправы с врагами, чем врагам – для расправы с нами.
После этого он собрал глав двадцаток и сотен, числом семнадцать человек, и возвестил им, что настала эра Торжестующего Добра. Согласно учению «красных циновок», в мире существует три эры: эра Чистоты, когда еще не было ни добрых, ни злых, эра Помутнения Чистоты, в которой добрые и злые живут вместе; и эра Торжествующего Добра. В эру Помутнения Чистоты чистым людям позволительно утаивать свои взгляды и обманывать любого, включая своих сторонников, в том, что касается сущности учения. В эру Торжествующего Добра чистые должны быть отделены от злых, а все имущество злых – разделено меж добрыми. Заявление Шиманы о наступлении эры Торжествующего Добра было, по правде говоря, несколько неожиданным, потому что последнее время о ней редко вспоминали, а на предыдущем Соборе приняли указ, что вышеупомянутая эра уже наступила внутри добрых душ, и более нигде не наступит.
Тут же руководители двадцаток и их члены принялись действовать по плану, разработанному для наступления эры Торжествующего Добра.
Еще через час один из членов двадцатки, человек пожилой, владелец пригородной кузни, прибежал в городскую управу и потребовал свидания с префектом. Префект, хороший его знакомый, полагая, что дело идет о финансовых делах, не терпящих отлагательства, велел провести его в кабинет. Сектант срывающимся от волнения голосом доложил, что только что собор красных циновок принял очень важное решение.
– Какое же?
– Убить вас, – и с этими словами сектант всадил широкий нож прямо в сердце начальнику города. Многие, впрочем, утверждали, что особой заслуги сектанта тут не было, потому что ножи, розданные в тот день убийцам, были наполнены особой живой силой и могли убивать самостоятельно, так что не люди руководили ножами, а ножи – людьми.
Деятельность всех правительств на свете исходит из убеждения, что люди боятся наказания за поступки против правительства, и, надо сказать, это убеждение большею частью справедливо. Однако еще более, чем далекого наказания от незнакомых властей, человек боится презрения, или неодобрения, или даже изрядных неудобств, возникающих, если он нарушает правила того небольшого мирка: семьи, улицы, цеха, квартала, который и составляет его ближнее бытие. Точно также часто полагают, что восстают против правительства люди смелые. Одиночки. Прозорливцы. Но увы, бунтовщик не более прозорлив, нежели тот, кто в праздничной драке рубит топором соседа: просто сбор налога или иная несправедливость ударила бедному человеку в голову, а завтра он проспится и явится в управу с повинной.
Словом, бунтовщик – это самый обыкновенный человек. Вот он сидит дома, и греет у жаровни пятки, а жена крутит веретено и качает колыбельку. Вдруг в дверь стучат, и приносят – недоплетенную красную циновку. Он мог бы бросить циновку в жаровню или прийти с ней к властям. Но власти далеко, а соседи по шестидворке, принесшие циновку, близко. И он забывает о том, как его покарают власти, и думает о том, как ему отомстят соседи. И вот он поднимается, берет циновку, заплетает еще один ряд и стучит в чужую дверь сам.
К вечеру все красные циновки принесли Шимане и старейшинам, и в них было тридцать тысяч рядов.
К чему много слов?
К утру отряды мятежников захватили мосты через канал и Левый Орх; захватили семь городских ворот и важнейшие управы. «Парчовые куртки» все присоединились к повстанцам. Те, которые сопротивлялись, были, как выяснилось впоследствии, не настоящие «парчовые куртки», а бесы в их обличье, вызванные Арфаррой.
Заняли городскую тюрьму и вытащили из нее бывшего министра Мнадеса, стали считать этого человека и насчитали на него много всякого воровства. Ему дали помолиться, а потом сбросили со стены на крючья, и там он висел довольно долго, огрызаясь на народ. Варвары из городской стражи, по обыкновению пьяные, были убиты или обращены в бегство. Немногим более трети их сумело бежать, укрылось за стенами дворца и подняло тревогу.