Журнал «Если», 1995 № 03, стр. 4

Не находя слов, я развернулся и со всего маху заехал ему в челюсть. Он чуть не вылетел на лестницу, ухватившись за косяк, чтобы не упасть. Лицо его искривилось, как у маменькиного сынка, которого побили мальчишки.

— Не прогоняйте меня! — хныкал он. — Вы мой единственный на свете друг! Не прогоняйте меня!

— Друг! — рассвирепел я. — После того что вы сегодня сделали, я не назвал бы вас своим другом, даже если бы вы были единственным оставшимся на Земле человеком! Я оказал вам услугу, а вы отплатили за нее в точности так, как предсказывала Мери. Убирайтесь к черту отсюда и не вздумайте больше возвращаться! Первое, что я сделаю утром — это пойду в Службу Контакта и вычеркну вас!

— Нет! — взвизгнул он.

Я даже представить себе не мог, чтобы мужчина мог так визжать — точно в лицо ему тыкали докрасна раскаленными железными прутьями.

— Нет! Вы не можете этого сделать! Это бесчеловечно! Это…

Я сгреб его в охапку и выхватил у него из пальцев ключ; как он ни цеплялся за меня, как ни умолял, я вытолкал его вон и захлопнул дверь перед его носом.

В ту ночь я не мог заснуть: метался, ворочался с боку на бок, уставившись в темноту. Где-то через полчаса я услышал, как жена села на своей постели.

— Что с тобой, милый? — спросила она.

— Не знаю, — ответил я. — Мне, должно быть, стыдно, оттого что я так поступил с Маком, выкинув его вон.

— Глупости! — возразила она. — У тебя слишком доброе сердце. Он оставил малышек одних, после того как дал тебе слово! Теперь успокойся и спи. Я разбужу тебя пораньше, чтобы ты успел зайти до работы в Службу Контакта.

— Тут-то — как будто он подслушивал, — я и перехватил его.

Я ни за что бы не смог описать — будь у меня хоть двадцать жизней, — то гнусное, злорадное, иудино торжество, которое кипело в нем в ту минуту. Я не мог бы передать того ощущения: «Ха, вот я и снова провел вас!», или смутного злорадства: «Вы сделали мне гадость, так вот же какую гадость я преподнесу вам!»

Я, кажется, несколько раз вскрикнул, когда сообразил, что произошло. Конечно, он впутал меня в этот Контакт точно так же, как проделывал это раньше со многими другими, — только они умели вовремя раскусить его и вычеркивали без предупреждения. Когда он узнавал об этом, поздно уже было выкидывать такой гнусный трюк, какой он выкинул со мной.

Я сказал ему, что собираюсь вычеркнуть его утром. Решение было, что называется, односторонним, так что он бы никак не смог остановить меня. Должно быть, что-то в моем голосе подсказало ему, что я тверд в своем намерении. Да, он не в силах был остановить меня, но опередить — мог. И он сделал это.

Он выстрелил себе в сердце.

Какое-то время я еще продолжал надеяться. Я боролся с этой липкой, тягучей тиной, которая просачивалась в мой мозг, — снова отослал жену с детьми к ее родителям на выходные — и попытался избавиться от этого в одиночку. У меня ничего не вышло. Сначала я был целиком поглощен открытиями — как много лжи, оказывается, Мак наговорил мне — о своей колонии, о тюремном заключении, о нераскрытых кражах и об омерзительных трюках, сыгранных им с людьми, которых он называя друзьями, — но потом что-то щелкнуло, и мне срочно понадобилось позвонить моему тестю, чтобы узнать, приехала ли моя жена. Она не приехала; я изгрыз себе ногти и позвонил моему старому другу Хэнку, и тот сказал: «Хэлло, да, конечно, я по-прежнему храню твой Контакт, старина. Знаешь, я, может, слетаю в Нью-Йорк на следующие выходные…»

Я пришел в ужас. Я ничего не мог с собой поделать. Я понимал, что он счел меня сумасшедшим или, по меньшей мере, до идиотизма настырным, когда попытался отговорить его лететь, и мы крупно поссорились. В результате он заявил, что вычеркнет мой Контакт, если я и дальше намерен так разговаривать со старыми друзьями.

Тогда я в панике стал звонить моему младшему брату Джо, но его не было дома. Поехал куда-нибудь на выходные, — подсказывала мне моя часть существа, и не о чем тут беспокоиться. Но та, что принадлежала Маку, нашептывала, что его, возможно, уже нет в живых, а мой старый приятель собирается бросить меня, и очень скоро у меня вообще не будет Контактов, и тогда я умру навсегда, как там было в этом вчерашнем фильме, когда людей убивали, а у них совершенно не было никаких Контактов.

Я снова позвонил своему тестю. Да, жена с детьми уже там, они на озере, катаются на лодке с друзьями, и я, страшно перепугавшись, стал доказывать, что это слишком опасно, не разрешайте им, и я сам приеду и удержу их, если понадобится, и…

Это не проходило. Шло время, и Мак лишь теснее сливался со мною. Я все-таки надеялся, что после «щелчка» станет лучше. Но стало хуже.

Хуже?

Пожалуй, я не так уж уверен в этом. То есть, по правде, до сих пор я рисковал самым невероятным образом. Например, я на целый день уходил на работу и оставлял жену одну дома. Боже, с ней ведь что угодно могло произойти! И по многу месяцев не виделся с Хэнком. И не пользовался каждой возможностью, чтобы проверить, как там Джо, чтобы в случае его смерти успеть заключить новый Контакт.

Теперь у меня есть пистолет, и я не хожу на работу, и ни на миг не спускаю глаз с жены, и мы — очень осторожно — доедем до дома Джо и не позволим ему делать всякие глупости, а когда с ним все будет улажено, мы поедем к Хэнку и отговорим его от этого безумно рискованного полета в Нью-Йорк, и уж тогда, наверное, все будет хорошо.

Меня, однако, тревожит, что иногда мне все-таки необходимо соснуть. А вдруг что-нибудь случится с ними со всеми, пока я сплю?

Борис Воскресенский,

кандидат медицинских наук

СПАСИТЕ ВАШИ ДУШИ

За последние годы мы стали наблюдать множество форм нетрадиционного поведения людей. Не так давно в центре Москвы, напротив здания бывшего Моссовета, недели две регулярно появлялся человек с плакатом на груди. Текст гласил, что носитель плаката — фермер, которому нужен трактор, иначе он не обработает землю и ее отберут — подвергнет себя здесь, у памятника основателю столицы, самосожжению. Прохожие изредка опускали купюры в картонную коробочку и, отходя, покачивали головами: сумасшедший, что возьмешь… Вообще в массовом сознании явно укрепляется мысль о всеобщем безумии, охватившем нас. Эта мысль не кажется крамольной, если пару часов постоять в толпе, собравшейся по любому поводу. Непременно ощутишь, как общее настроение передается и тебе. Так что — все это есть область психиатрии?

— Видите ли, «безумие» в естественно-научном смысле и с точки зрения обыденного сознания вовсе не одно и то же. Предмет психиатрии — психические, или душевные болезни, хотя порою границы предмета очертить бывает сложно. Иногда психиатрию сближают с неврологией, вульгарно заявляя: «все болезни от нервов»; случается, объявляют болезнью талант, альтруизм, служение идеям и идеалам или называют сумасшествием проявления жестокости, безнравственности, антисоциальности.

Определить область психиатрии клинической, которая как раз занимается больными и болезнями, может помочь трихотомическая концепция структуры человеческой индивидуальности. (См. рисунок.)