Дай-сан, стр. 25
Повернувшись к Ронину, Оками поклонился.
– Всякому путнику в долгом пути нужен краткий привал. Похоже, мы очень правильно сделали, что дали себе отдохнуть. Я бы сказал, краткий отдых пошел нам обоим на пользу.
Вытерев клинок об одежду убитого, он неторопливо вложил меч в ножны.
– Мне не нравится.
– Почему?
– По сравнению с вашими это просто мазня неуклюжая.
Дорога Кисокайдо сделалась круче; голые камни вытеснили из пейзажа буйство нефритовой листвы. Но все же эти приглушенные серые и голубоватые тона уже не казались Ронину такими унылыми, скудными и аскетичными. Рисунки Оками научили его новому восприятию.
– Очень прошу вас, Ронин, не пытайтесь сравнивать вещи, принадлежащие к двум совершенно разным мирам.
– Но я не…
– Это всего лишь совет. Сравнивайте, пожалуйста. Но я скажу вам одно: счастливее вы от этого не станете.
– Я не доволен.
– Отлично! – Оками хлопнул в ладоши. – Художник никогда не бывает доволен…
– Но вы только что сказали…
– Счастье и удовлетворение – разные чувства.
Они сидели перед деревянным навесом белого убежища-станции, расположенного высоко в горах. Было морозно, а на дороге лежал тонкий покров хрусткого снега, переливающегося белыми и голубыми блестками. Его девственную белизну портили только следы их подошв и лошадиных копыт.
– Посмотрите, Оками…
Ронин показал на точку на листе бумаги, что лежал у него на коленях.
– И что же?
– Деревья слишком приземистые, а роща здесь слишком густая.
– Ну так исправьте их.
– Хорошо. М-м-м… Ну как? Лучше?
– Сами скажите.
Ронин помолчал, разглядывая рисунок.
– Да. Так мне нравится больше.
– Ну вот, видите? Уловили.
Ронин вдохнул острый аромат, исходивший от огня, который они разложили в каменном очаге под навесом станции.
Они сидели почти лицом к солнцу. Оно уже опускалось по небу – плоский приплюснутый красный шар, увеличенный и искаженный зависшей над горизонтом дымкой. В тускнеющем свете заснеженная вершина переливалась всеми оттенками розового и лилового. Рядом с груженой повозкой, запряженной быком, шагали две женщины и мужчина. Все – в широких плетеных шляпах и деревянных сандалиях. Они прошли вниз по горной дороге, миновали Ронина с Оками и скрылись за левым поворотом.
– Мы… те, кто умеет рисовать… мы учимся сами, – заговорил буджун, нарушая молчание. – Сначала мы изучаем то, что мы видим, и учимся воспринимать окружающий мир. Каждый – по собственному разумению. Этому вас не научит никто, поверьте.
Он подергал себя за мочку уха.
– Нет, технике научиться, конечно, можно. Я уже показал вам, как держать кисть, чтобы получились желаемые штрихи. Но…
Оками пожал плечами.
– …кто знает? Может быть, вы придумаете другие, лучшие приемы обращения с кистью.
Он посмотрел на темнеющий пик, выдающийся на фоне пейзажа из горизонтальных линий.
– Живопись, как и все великие старания, исходит из самой души человека. Поэтому каждый творит свое. Никто не научит вас тому единственному, что делает искусство неповторимым.
Рука Ронина застыла над бумагой. Он посмотрел на Оками.
– Ваши искусства – рисунки и бой.
Оками кивнул.
– Все буджуны должны научиться как тонкости и состраданию, так и жесткости, меткости и расчету. Вы, я думаю, согласитесь, что последние качества приобретаются куда проще. А для того, чтобы выучиться двум первым, надо как следует потрудиться.
По земле между ними ползли вереницей черные муравьи, тащившие кусочки пищи, превышавшие их размерами вдвое.
– У меня был выбор. Естественно, у нас у всех есть выбор, потому что буджуны уже давно поняли, что жесткая власть не обязательно порождает дисциплину. Есть вещи, которые можно принять только сердцем.
Муравьи по одному исчезали в своем муравейнике.
– Я сразу понял, что танцы – это не для меня. Театр ногаку – тоже. Признаюсь вам, что и поэтом я был довольно посредственным…
– Но живопись…
– Да, в этом деле я кое-чего достиг.
– Как и в искусстве боя.
– Верно.
– Вы раньше ездили по Кисокайдо? – спросил Ронин, отложив рисунок и расправив чистый лист бумаги.
– Да, и не раз.
– И плавали в том водоеме?
– Конечно. Он очень освежает, согласны?
Сорвав травинку, Оками засунул ее в рот.
– Мне кажется, в наши дни путешественнику не мешало бы быть поосторожнее.
Легкая улыбка заиграла на губах Оками.
– Да, несомненно, но путешественник благоразумный быстро научится избегать те места вдоль дороги, где бандиты встречаются чаще всего.
– Вроде того ущелья.
– Вы не можете не признать, – радостно заявил Оками, – что теперь мы знаем друг друга гораздо лучше.
Ронин искренне восхищался этим человеком. Каждый из них – людей, в сущности, посторонних – сумел показать своему спутнику, чего он стоит, без неловкости пытливых вопросов или прямого и бесполезного столкновения. Он вспомнил свою первую схватку на корабле Туолина по пути в Шаангсей. Там тоже хотели оценить его воинские дарования. Ронин мог это понять. Но насколько ненужными и неуклюжими казались ему теперь все «хитроумные» уловки и околичности тех людей.
– Как ваше плечо? – спросил Ронин, снова берясь за кисть.
– Кость не задета. – Оками сидел неподвижно и глубоко дышал. – А получить рану в бою – для меня не впервой.
– Я этого никогда не забуду.
Оками кивнул.
– Такое не забывается.
Постепенно сгущались сумерки.
– Я нарисую ту вершину, – показал Ронин на гору, которая стала видна с дороги сегодня и, раз появившись, больше уже не пропадала из поля зрения.
– Да. Я уверен, у вас получится.
Обмакнув кисть в тушь, Ронин принялся рисовать.
– Как она называется?
– Фудзивара. – Оками удовлетворенно вздохнул. – «Друг человека».
Какое-то время он наблюдал за движением своей кисти в руках чужестранца и думал: «Его имя ему не подходит. У меня такое чувство – а разве нас не учили, что чувствам надо доверять? – что он уже вырос из этого имени». Он снова вздохнул, переведя взгляд на расстилавшуюся перед ним суровую красоту. Домой. Он моргнул. Столько лет сохранялось у нас спокойствие, а теперь появился этот человек… и спокойствию скоро придет конец. Снова на Ама-но-мори грядут перемены. Буджун мысленно пожал плечами. А что есть жизнь? Череда перемен.
– Завтра, – проговорил он тихо, чтобы чужеземец услышал его, но не отвлекся от работы, – мы начинаем спускаться к Эйдо.
На бумаге, лежавшей у Ронина на коленях, Фудзивара рождалась заново.
САКУРА
Он ждал, стоя в воротах, выкрашенных зеленым и алым. Зажженный фонарь из промасленной бумаги, расписанный черными угловатыми буквами, легонько покачивался у него над головой.
На той стороне широкого, мощенного камнем двора стоял двухэтажный деревянный дом с алыми стенами, покатая крыша которого возвышалась над скоплением вишневых деревьев, выделяясь на этом приглушенном фоне резким пятном цвета. Справа за основным зданием, через двор, поднималась уступами пагода.
Прозрачный воздух донес до него чистый звон колоколов.
К алому зданию – по двое и по трое – шествовали мужчины в одеждах с широкими подкладными плечами и в деревянных сандалиях. За ними мелкими шажками семенили женщины в длинных платьях и стеганых халатах. Они о чем-то беседовали между собой, прикрываясь зонтами из промасленной бумаги.
На ветру слышались голоса ржанок.
На рассвете Ронин с Оками спустились с холодной горы по серпантину дороги. Небо играло переливами розового и серебристого. При первых же лучах восходящего солнца воздух наполнился трелями птиц, распевавших на разные голоса.
Перед ними раскинулся Эйдо, плоский и пестрый. Город расположился на широкой равнине, по пологим берегам двух рек: одной узкой и быстрой, как горный поток, и другой – широкой, болотистой и ленивой. Дальней границей долины служили покатые предгорья Фудзивары, плавно переходящие в крутые склоны горы, что вырисовывалась так величественно на фоне светлеющего неба.