Искатель. 1965. Выпуск №4, стр. 12
Один раз даже сбил наводку — когда совсем рядом гулко ударили два орудийных выстрела. На мое счастье, никто не заметил — все смотрели на выход из гавани. Я тоже посмотрел и увидел четкий силуэт подлодки.
Она возвращалась из похода. Команда стояла на палубе, в строю, а над орудием подлодки еще вился дымок от выстрелов.
— Двоих потопили, — сказал Кравченко.
Слышал об этой традиции! Возвращаясь в базу, подлодки извещают о победе холостыми выстрелами из орудия — сколько выстрелов, столько фашистских кораблей уничтожено…
— Значит, так, — Кравченко посмотрел на меня. — Усвоил?
— Да.
— Добро, — сказал он. — На первый раз будешь подносчиком снарядов.
И я пошел чистить аккумуляторы.
Около рубки Андрей швабрил палубу…
ГЛАВА ВТОРАЯ
Звонки ударили ночью.
Я вытряхнулся из своей подвесной, словно подброшенный, на лету понимая, что сейчас же, ни секунды позже должен решить, как действовать, — одеваться или сначала убирать койку?
Ее принес боцман (кто же еще?) в тот вечер, когда Костю отправили в госпиталь. Эта подвесная была лишней в кубрике и загораживала выход. А Костина койка пустовала.
Звонки все не прекращались. Длинные, с короткими перерывами. Ага! Я сообразил, что это не тревога, это аврал.
В тускло освещенном кубрике метались тени. Весь он был полон торопливого дыхания. Кто-то из курильщиков зло кашлял. В то же время — я успел это ощутить — здесь уже воцарялась тишина. Особая тишина оставленного жилья…
На палубе затопали, и ясно, жестковато прозвучал голос командира:
— Корабль к походу изготовить!
Потом на трапе, прямо у меня перед носом, торопились наверх чьи-то сапоги. Я тоже выскочил на палубу, в темноту, в холод, а щеки еще были совсем теплые от подушки. Значит, управился быстро.
Непонятно, как боцман увидел в темноте.
— Юнга, примешь носовой конец.
— Есть.
Насчет подвесной, конечно, не только боцман решил… Пустая койка — единственное, что они могли сделать для Кости, хотя ему теперь, в госпитальной кровати, нисколько от этого не легче. Но и мне дали понять, что надо еще вроде бы заслужить это место… Хорошо сделано — без лишних разговоров.
— Осторожно, — негромко сказал Кравченко, когда я налетел на него.
Палуба под ногами дрожала: врубили моторы.
Метались клочья пара.
Я уложил канат. Только что он касался земли, а теперь — где она? Берег не был виден в темноте, но взбитая винтами пена у причала, еще не остывшая, отодвинулась, ушла в сторону. Сыто, взахлеб урчали в воде выхлопные газы. По крену, по ощутимому, хотя и невидимому, движению было понятно, что катер разворачивается к выходу из гавани. Над боевой рубкой светлело лицо командира. Он откинул крышку верхнего люка и стоял в нем, Все слышней становилось, как шумит море.
Сыграли отбой.
— Юнга, на подвахту!
— Есть!
А как сразу неустойчиво…
Я сделал первый шаг — один из тех десяти, что надо было пройти от носового орудия до рубки. Корабль вздрогнул, резко накренился и стал уходить из-под ног. Ничего… Такой он живой! Палуба ускользала. Я знал точно, что никуда она не денется. Головой знал. Поспешно присел, схватился за что-то: никуда она не денется. Так все-таки надежнее. Палуба теперь поднималась, меня прижимало к ней. Не было никакой возможности выпрямиться, чтобы идти дальше. Но я выпрямился. Ничего, это только кажется, что она стала с овчинку! Просто вокруг теперь море, хотя и не видно его — одна сырая, качающаяся мгла, и шумит, шумит… Холодно-то как!
Дверь. Тоже стала живой. Отпихивает, когда снимешь ее с задраек, потом тянет за собой. Ничего…
Добрался.
В радиорубке было тепло, очень светло и уютно, но я понимал: что-то и здесь должно быть не так.
Федор кивнул:
— Садись.
Я сел, навалился на него плечом и ухватился за край стола. И тут же уперся локтем в переборку, чтобы не сползти с рундука — теперь Федор на меня навалился.
— Ничего, — сказал я.
— А?
— Нет, я ничего…
— База вызывает, — Федор пододвинул мне вторую пару наушников. — Проверка связи.
Слышно было хорошо, просто оглушительно — наушники пришлось сдвинуть на виски. Но я не принял: какие-то цифры, буквы… Не группами, без системы.
— Это позывные. И кодовые сочетания. Вот таблица — код, познакомься.
Федор включил передатчик.
Мягко гудели умформеры, а море шумело невнятно, только когда в борт ударяла особенно сильная волна, рубку наполнял гул. И медный штырь — вывод антенны начинал мелко-мелко дрожать.
В наушниках ворочались знакомые шорохи, коротко взрывались атмосферные разряды — с таким звуком, словно кто-то чиркал и зажигал спички, и попискивали, басили, шептали голоса радиостанций. Это был эфир — совсем особый, отдельный, никому, кроме радистов, не ведомый мир. Он заполнял сейчас черные чашечки наушников, каждый провод, лампы за щитками, любое стеклышко и любую стрелку приборов — всю радиорубку, а ее мотало где-то в море.
…Я посмотрел на Федора. Старшина сидел без шинели, в робе, его скуластое лицо было спокойно и сосредоточенно.
Закончил связь, выключил передатчик.
— Далеко мы идем, товарищ старшина?
Если бы он ответил: «В Америку», я бы не удивился — сейчас и это казалось возможным.
— Встречаем союзников, — сказал Федор. — Караван транспортов. Встретим их в точке рандеву и проводим до Мурманска. Ты РСБ изучал?
— Да.
— Настройся на волну двести четыре метра… Правильно. Сколько знаков принимаешь?
— С зуммера сто десять. Из эфира меньше, конечно.
— У нас тут скорости небольшие, — сказал Федор.
«У нас» — это значило в мире радистов, а удары в борт и шум за бортом только подтверждали его существование. И оттого, что он, такой знакомый мне всеми звуками и запахами, жил на корабле, был со мной в море, я почувствовал себя здесь нужным.
— Костя был хорошим радистом?
— Он и есть хороший радист.
— Я понимаю. Не так спросил! В общем…
— В общем да, — сказал Федор, оттаивая. Потом посоветовал: — Ты расстегни шинель, жарко.
Он не предложил: «сними», и я знал почему — если тревога, мне наверх к орудию. По боевому расписанию.
— Вызывают!
— Слышу, — старшина пододвинул мне стопку бланков. — Тоже принимай.
Слышно было куда слабее, чем несколько часов назад. Но все равно хорошо. Я пропустил только два-три кодовых сочетания вначале, а текст радиограммы — шесть цифровых групп — принял полностью. Федор сверил его со своим.
— Все правильно. Теперь оформи. Здесь время приема.
Восемь часов пятнадцать минут…
— Отнеси командиру.
— Свою?
— Свою.
Я выбрался из рубки, потянулся — все поплыло перед глазами, в ушах зазвенело.
Постоял около трапа.
В приоткрытый верхний люк из боевой рубки пахнуло холодом. За глухой переборкой слева грохотали моторы. Справа от меня в открытой двери была видна спина акустика.
У него там тоже свой мир. И за переборкой свое: жара, мотористы вытирают ветошью замасленные руки и в грохоте немо, открывают рты. Но понимают друг друга. А наверху, в боевой рубке, командир. Живой корабль!
Я стал подниматься по трапу, раскачиваясь, как на маятнике.
Это все настоящее, все на самом деле: неустойчивый, тускло освещенный отсек, стертые до блеска ступени трапа, листок радиограммы у меня в пальцах… Принял радиограмму я, и качает на трапе меня… Вместе с моим кораблем. Я чуял, что живу минуту редкую, прислушался к этой минуте и, казалось, уловил, как она пульсирует.
— Товарищ командир, радиограмма!
В иллюминаторы перед рулевым и в открытый верхний люк проникал утренний свет, такой слабый, что нактоузный огонь еще не выключали. В рубке было сумеречно, но видно все. Командир стоял справа от рулевого, спиной ко мне. Почти не оборачиваясь, он протянул руку, взял у меня бланк радиограммы и наклонился к нактоузу, чтобы прочитать. Обернулся:
— Приняли сами?
— Слышимость хорошая, — сказал я.