Черный клинок, стр. 55

– Я все еще сильно беспокоюсь из-за этого проекта, – не унимался Хирото, следуя за хозяином по коридору, минуя приемные и направляясь в кабинет Юджи. – Я выступал против преждевременного использования человеческого материала в Оракуле. Но меня переспорили. – Он покачал головой. – Должен признаться, меня тревожит то, что мы слишком быстро устремляемся в неведомое. Честно говоря, твой дружок Оракул все больше меня пугает.

– Пугает? – переспросил Юджи.

– Да, – кивнул Хирото. – Оракул не запрограммирован на изменения, но, похоже, именно это с ним и происходит. И я не могу отделаться от вопроса, в чем тут дело. То ли в основной блок Оракула вкралась ошибка, о которой мы не знаем, то ли – и это, Юджи-сан, как раз меня и пугает – Оракул каким-то образом сам изменил основную схему, заложенную нами.

Усилием воли Юджи сохранял спокойствие.

– Понятно, что я имею в виду, Юджи-сан? Уже имеются кое-какие свидетельства, что он растет и развивается, что он в каком-то непостижимом пока для нас смысле стал живым. – Хирото маячил взад и вперед перед столом Юджи. – Мой разум – разум ученого – подсказывает мне, что это невозможно, точнее, это выходит за рамки современной техники. Но интуитивно я чувствую иное, а именно, что благодаря последним технологическим новинкам, предоставленным вами для его «нервной» системы, мы уже имеем дело не просто с математикой, с цифровой технологией, с «нулем» и «единицей». Мы породили хаос аномальности. Наша технология работы с образами настолько нова, что мы практически ничего не знаем о ее максимальных возможностях. Это наводит меня на мысль о том, что, хоть мы и создали Оракул, мы сами же его уже не понимаем, а может быть, не понимали с самого начала. Все это лежит за пределами нашего понимания, и мир, как мы его сейчас представляем, не доступен ни нашему контролю, ни нашему пониманию. Так что добавлять странные умственные способности Ханы к этому непознаваемому феномену, с моей точки зрения, самоубийственно. В конце концов, если вдуматься, то о ее мозге мы знаем еще меньше, чем о самом Оракуле.

Юджи тем временем размышлял о своих беседах с Оракулом. Разумеется, он воспринимал его иначе, чем Хирото. Но это, вероятно, отчасти потому, что именно Хирото построил биокомпьютер. Идея как таковая принадлежала Юджи, он выносил ее в себе, но Хирото со своей командой воплотил его гениальный замысел в жизнь. Юджи, конечно, блестящий биогенетик, но вся инженерная сторона, все винтики, гаечки, схемочки – дело рук Хирото.

«Я никогда не посмею сказать ему все это вслух, – подумал Юджи, – но именно потому, что я знаю, что вместе мы создали нечто большее, чем просто машину, у меня с Оракулом установился контакт, который никогда не будет доступен Хирото. Для него Оракул – всего-навсего чудовищно сложная игрушка-жестянка, не более чем исследовательский проект. Ну да, он еще при создании запрограммировал выполнение Оракулом определенных функций. И вот теперь, когда Оракул начал делать то, что не предусмотрено программой, да к тому же совершенно непостижимым для Хирото образом, тот занервничал. Вполне понятно: он потерял лицо. Получилось так, будто не он повелевает Оракулом, а наоборот».

Смешная мысль, но Юджи не стал смеяться.

– Я понимаю твою озабоченность, – сказал он, стараясь успокоить Хирото. – У меня тоже возникали подобные мысли. – Он встал из-за стола. – Хочу заверить, Хирото-сан, что мы будем действовать со всеми мерами предосторожности. Но бездействовать нам нельзя. В одном ты прав: проект зажил своей собственной жизнью. И если мы сейчас прекратим дальнейшие работы, то просто станем убийцами.

Токио – Ист-Хэмптон – Вашингтон – Нью-Йорк

На окраины Токио опустилась ночь.

Минако Шиян лежала в постели. Ей, как всегда, не спалось. Роившиеся в мозгу планы не давали покоя. Постоянное напряжение не покидало ее с тех пор, как у нее округлились груди и начались месячные. Такова ее карма, и она с готовностью приняла это предназначение в истории своего народа. Но как же много нитей приходится держать в руках, сколькими рычагами нужно манипулировать одновременно... Она испытывала и восторг и ужас от этой огромной власти.

Минако жила в предместье Токио на вилле, спроектированной для нее одним из ведущих молодых архитекторов Японии. Перепады высот и резкие контрасты между темными и светлыми пространствами, сочетание тяжелых строительных блоков с невесомой рисовой бумагой, сияющие перспективы коридоров между комнатами создавали ощущение, будто здание состоит из множества различных сцен. Подобно киномонтажу, целое здесь выражало несравненно больше, чем каждый отдельно взятый кадр.

Вилла находилась в идеально спланированном саду, который своей предельной простотой и непритязательностью уравновешивал изысканную, почти в стиле барокко, постмодернистскую архитектуру. Впрочем, определение «постмодернизм» было бы чересчур однобоким по отношению к вилле, поскольку ее архитектурный стиль вобрал в себя отголоски буддизма, синтоизма и архитектуры периода Эдо, рождая у посетителя ассоциации с разными историческими эпохами.

Отделанный гранитом и деревянной резьбой вход, где сразу же привлекал внимание старый купеческий сундук для обуви, был одним из тех мест на вилле, которые открывали посетителю доступ к ее внутреннему содержанию. Так же как и концентрические круги императорского дворца в Токио, ее комнаты раскрывали архитектурную суть постепенно, шаг за шагом устанавливая взаимосвязь между структурой здания и разумом человека. При этом многократно отраженное эхо, подобно запахам, вызывало у гостя совершенно определенную, в соответствии с его индивидуальностью, реакцию.

Комнаты и коридоры напоминали расположения кают на гигантском корабле, а окутанный сумерками сад выглядел снаружи как океан, таинственный и опасный, подступивший вплотную, мерцающий совсем рядом, на расстоянии вытянутой руки. Он виделся так же близко, как будущее, которое поначалу манило Минако, находясь в пределах ее видения. С прошлым же дело обстояло иначе, и она отдалась на какой-то момент воспоминаниям.

Дар «макура на хирума» открылся у нее в годовщину смерти ее бабушки, приветливой маленькой старушки, основательницы «Шиян когаку» как главной фирмы, производящей «таби» – традиционные японские носки, в которых большой палец отделен от остальных.

Кабуто, бабушка Минако, сыграла заметную роль при ее рождении. Роды оказались долгими и мучительными. Обо всем этом Минако узнала от своей матери. А долг, как известно, платежом красен.

Кабуто умерла в один из дней рождения Минако. И поэтому в памяти Минако этот день всегда рождал мрачные ассоциации со строго оформленной бабушкиной могилой на синтоистском кладбище в предместье Осаки. Мать водила ее ту да еще в детстве, но, как только она стала достаточно взрослой, чтобы самостоятельно находить дорогу, ей предложили одной исполнять долг перед умершей.

Свою одиннадцатую годовщину рождения она тоже проводила у могилы Кабуто. Всю ночь перед этим лил дождь, и синтоистское кладбище заволок туман, напоенный резким ароматом дикорастущих лекарственных растений, топорщившихся между могилами.

К этому времени исполнилось ровно восемь лет со дня смерти Кабуто, и ее образ виделся теперь Минако столь же расплывчато, как и окутанные туманом могильные плиты.

Она исполнила обряды синто по памяти, но ее разум не участвовал в этом, мысли витали где-то далеко-далеко. Закончив обряд поминовения, Минако встала, отряхнула с колен налипшие листья и траву и уже собралась было уходить.

Вдруг что-то неведомое остановило ее, и она медленно повернулась лицом к могиле. Там, свернувшись калачиком на могильной плите, лежала рыжая лиса.

– Здравствуй, внучка, – сказала лиса, произнося слова так, будто бы она зевала. – Не узнаешь меня? Это же я, Кабуто.

Минако вздрогнула, тряхнула головой, ущипнула себя, протерла глаза и снова посмотрела. Ее бабушка – а может быть, лиса – сидела там же. Лиса улыбнулась ей. Минако затравленно огляделась вокруг, ища кого-нибудь, кто мог бы тоже увидеть это диво. Но на кладбище она оказалась единственной посетительницей.