Прекрасная свинарка, стр. 45
— Ссуду. Тороплюсь. Готовлю сборник. Пять стихотворений написано.
— Простите, у вас дефект речи? — спросила я сочувственно.
Он состроил гримасу, показал мне язык, ударил кулаком по столу и сказал, что обладает высшим интеллектом. Он представился таким довольно странным способом, потому что решил присоединиться к литературному течению «сердитых молодых людей», — как только сумеет издать за свой счет сборник стихов и получит государственную стипендию. Однако надежда на ссуду весьма заметно повлияла на его настроение. Он изящно сел и по моей просьбе заговорил:
— Теория функций? Тьфу! Дрянь. Фрейд? Старомодно. Элиот? Хорошо, но дешевка. Либидо. Жуткая молодость! Я не был на фронте. Комплекс? Нет, только зубная боль. Горячей, горячей! Надо обнажаться. Страсти! Стариков надо убивать!
Выпустив эту словесную очередь, юноша бросил на меня вопрошающий взгляд. Я нажала кнопку звонка и пригласила секретаршу следить за развитием событий. Случалось ведь и так, что нам приходилось обращаться к помощи врача или полиции. Теперь молодой человек сосредоточил все свое внимание на секретарше, которая была очень женственна и обладала естественной способностью краснеть.
— Продолжайте, не смущайтесь, — спокойно сказала я.
Белокурая секретарша была готова стенографировать, а молодой человек готовился «обнажаться». Но вот он присел на корточки, словно занял огневую позицию в каком-то тесном пулеметном окопе, и начал новый обстрел.
— Раки. Интроспективные животные. Бью и смеюсь. Темнеет. Шипит вселенная. Пахнет укропом. Джеймс, давай чистую простыню. Дрожу, раздуваюсь, кричу. Оргазм. Море стихает. Засыпаю в объятиях бога…
Я многозначительно посмотрела на секретаршу и попросила юношу продолжать, на что он скромно ответил:
— Я помню наизусть только эти два стихотворения. Первое называется «Fortes fortuna adjuvat», а второе «Primo amoroso», но я готов клятвенно подтвердить, что всего написал их уже пять.
— А теперь вы хотели бы получить ссуду?
— Конечно. Я немного спешу. Вдохновение одолевает.
— А вы не обращайте внимания. Оно вас оставит в покое, когда вы станете постарше. Впрочем, я хочу уточнить одно обстоятельство: если вы сейчас получите ссуду, намерены вы сразу же отрастить окладистую бороду?
Юноша невольно почесал свой идеально гладкий подбородок и смело ответил:
— Разумеется.
— Вы полагаете, борода улучшит ваши стихи?
Он заершился:
— Вы, видимо, ничего не смыслите в современной лирике.
— Напротив. Мне кажется, я нахожу в ваших стихах некоторые идеи, о которых вы наверняка даже не подозреваете. Стихи ваши показывают в первую очередь все то, чего вы не знаете. Именно это, по-моему, и есть настоящая лирика.
— Это что, ваша рецензия? — спросил юноша враждебно.
— Нет, всего лишь одобрение и признание.
И, обратившись к секретарше, я сказала:
— Барышня, выписывайте чек. Я не хочу быть предубежденной, когда речь идет о культуре. Люблю одухотворенное безумие!
Глава пятнадцатая
ТРАГЕДИЯ ПОЭТА
После того как я два года занималась распределением экстренных ссуд, мне стало надоедать это занятие. Писатель Свен Лоухела не без основания говорил, что я невольно создала в нашей стране новую профессию людей, утративших простое умение жить, которое предполагает, что на каждую каплю вдохновения необходимо добавлять по девяносто девять капель пота.
Я продлила приемные часы и стала работать ежедневно до шестнадцати, а также увеличила годовой объем экстренных ссуд до восьми миллионов марок. Но все же это была ничтожно малая сумма для страны, население которой превышало четыре миллиона человек (число претендующих на ссуду было немногим меньше). Постоянным моим клиентом стал теперь бывший заведующий рекламой объединения «Карлссон» поэт Олави Хеймонен. Он пользовался моей благосклонностью, поскольку я помнила его выдающиеся заслуги, особенно во времена системы ПУ. Но в конце концов и он начал испытывать мое терпение. Регулярно выдавая ему экстренные ссуды, которые Свен Лоухела ласково называл «затравочками», я доставляла маленькому поэту одни лишь страдания. Каждый раз, когда он получал на руки чек, весь мир перед его глазами начинал пошатываться и кружиться. То же самое, впрочем, констатируют и все те, кто употребляет слишком много алкоголя.
И вот он снова сидел в моей конторе, обуреваемый желанием поговорить со мной наедине. Моя деликатная секретарша тотчас удалилась к себе, и я могла спокойно смотреть в глаза человеку, который сделал целью своей жизни писание книг. Все, кто не читал его произведений, находили их великолепными. В этом не было ничего предосудительного, ибо ведь точно так же большинство человечества верит в небесное блаженство, хотя и не испытало его. Одному лишь небу известно, что значит быть на небе. И только поэту известно, что значит стремиться к небесам.
Казалось, он все глубже и глубже погружался в мягкое кресло. Он выглядел поистине беспомощным. Маленький, щупленький человечек. Седой и сгорбленный. От пышной шевелюры остался лишь печальный венчик, обрамляющий лысину. В светло-серых глазах мерцал загадочный взгляд. То был робкий взгляд ребенка, покорного и неискреннего; взгляд преждевременно стареющего поэта, который ищет на стенах кабинета изображение мадонны (накануне оно было перенесено в комнату моей секретарши), а в моем лице — хоть малейший проблеск сочувствия и человеческой жалости.
Но у меня уже стало складываться очень стойкое мнение о поэте Хеймонене, который ходил в кабак, чтобы плакать, а в церковь, чтобы спать, и который всегда был несчастен и счастлив одновременно. Хотя я знала его много лет, я только теперь заметила, что глаза у него косые. Может быть, это происходило оттого, что в последнее время он стал оглядываться на свою жизнь, которая шла вкривь и вкось? Ему давно бы следовало выбирать себе очки посильнее, а напитки послабее.
Мой бывший заведующий рекламой начал трястись ровной мелкой дрожью и, лишь заметив это, почувствовал страх. Но ведь неприлично бояться женщины, которой уже стукнуло пятьдесят, тем более если она сама по собственному почину отказалась от неблагодарной роли свинарки. Поэт еще раз попытался начать разведку:
— Госпожа экономическая советница, неужели вы действительно не хотите помочь мне?
— Не хочу, — ответила я. — В течение месяца я выписала вам три чека — последний только позавчера, — уплатила в полицию штраф после того, как вас задержали в нетрезвом виде, уплатила за вас налоги, квартирную плату и по двум счетам из ресторанов. Ревизоры Фонда считают такое расходование средств преступным.
Поэт утвердительно кивнул головой и признал свое крушение: да, разумеется, его поведение преступно. А если доведенному до отчаяния преступнику дать в руки веревку, он удавит ею первого попавшегося кассира или продаст ее какому-нибудь другому несчастному, которому жизнь надоела.
— Госпожа советница, не можете ли вы лично дать мне взаймы тысчонки две? — отважился спросить он и посмотрел на свои башмаки, давно требовавшие ремонта.
«Лично я?» Меня удивило, что бывший заведующий рекламой не знает устава моего Фонда. Неужели он, в самом деле, думал, что я поставлена здесь для того, чтобы проматывать общественные средства?
— Сейчас я не дам вам ни одной марки, — сказала я весьма сурово.
— Я обязательно верну, как только получу от издателя.
— Прошлый раз вы сказали, что издатель вас вышвырнул.
— Это я фигурально выразился. Я всегда пользуюсь метафорой и аллегорией.
— А я предпочитаю выражаться просто и ясно. Вспомогательные беллетристические приемы здесь ни к чему. Вы получаете от государства писательскую пенсию, и, однако, вы кругом в долгах!
— Это верно. Пенсия слишком мала. Очень дорого стоит содержать три семьи…
— Кто же вам велел менять жен так часто?
— Но ведь у меня всего-навсего четвертая…
— И у каждой куча детей! Постыдились бы! Свобода творчества не в том, чтобы художник жил, как свинья, не принося даже той пользы, какую приносит это животное. Вас, видимо, ошибки ничему не научили.