Путь Короля. Том 1, стр. 127
— Если ты изгонишь меня из своей паствы, — наконец произнес он, — я соберу вокруг себя новую и наберу пастырей получше, чем ты. И к стаду тому приставлю овчарок с зубками поострей, чем у тебя.
— Ты нажил себе смертельных врагов, — заметил Шеф.
— Это нам также придется поделить на двоих, — ответил король.
И тогда они совершили свою сделку.
Оба одинокие, наследников ни у того, ни у другого нет. Оба станут королями и будут править в содружестве друг с другом: Альфред — землями к югу от Темзы, Шеф — к северу от реки, и в любом случае — до Гембера, за которым по-прежнему рыщет Змеиный Глаз. Далее, каждый признал другого своим наследником. Каждый согласился с тем, что в пределах его владений люди смогут свободно исповедовать любую религию, — быть христианами, поклоняться богам Асгарда или стать последователями любого другого верования. И однако и жречеству, и священникам запрещалось заниматься стяжательством — принимать подати или владеть землей, не считая платы, взимаемой за отправление определенной службы и оговоренной заранее. Все же церковные земли принадлежали отныне короне. Это делало обоих друзей богатейшими из государей Европы своего времени.
— Полученное мы будем тратить на благие цели, — провозгласил Шеф.
— На благотворительность?
— Не только. Говорят, что всякое семя знает свое время. Я с этим согласен. Но только часто случается, что время-то уже настало, а всходов не видно. Возможно, о них позабыл нерадивый жнец. Или прибрал к рукам попик… Взгляни на эти катапульты, на эти самострелы. Кому придет в голову утверждать, что их нельзя было построить сотню лет назад?! Или пятьсот лет назад, во времена римлян? И однако никто этого не сделал. Я хочу, чтобы мы взялись за изучение старого знания, овладели бы премудростью счисления, которую ведают arithmetici… И использовали бы старое знание для накопления нового… — Сказав это, он с силой сжал кулак, словно там помещалась рукоять молота.
Альфред, не отрывая взора от нескончаемой очереди пленников у сходней, произнес:
— Одного не могу понять. Почему ты не желаешь носить молот, который запечатлен на нашем знамени. Ведь я же ношу свой нательный крест…
— Молот — это знак всего Пути в целом. К тому же Торвин сообщил мне, что он уже выковал для меня какой-то знак. Правда, я еще не знаю, насколько он придется по душе мне самому: это очень серьезный выбор. А вот и Торвин…
Торвин, во главе процессии в составе всех жрецов Пути и идущих за ними Гудмундом со старшими шкиперами, подошел к новоявленному королю.
— Это и есть твой знак.
Он протянул ему пектораль на серебряной цепи. Шеф с интересом повертел ее в руках: черенок, к которому с разных сторон крепилось пять перекладин.
— Что это?
— Эта вещь называется kraki. Лестница на одном шесте. Знак Рига.
— Я слышал, кажется, это имя… Но бога с таким именем я не знаю.
— Ты еще не раз с ним встретишься. Он будет часто наставлять тебя. Ни Тор, ни Локи, ни любой другой бог тебе не покровительствует. Только Риг.
Шеф поднял глаза. Сколько вокруг родных лиц: Альфред, Торвин, Ингульф, Ханд. Кое-кого, правда, недостает. Бранда, например, — он так и не успел справиться о его здоровье. Нет здесь и леди Трит, его матери. Он не знает даже, захочет ли она вновь свидеться с ним.
И главное, с ним Годива.
После битвы группа катапультеров принесла ему тело его единоутробного брата, мужа Годивы. Оба, он и она, долго не отрывали взгляда от побагровевшего лица, скрюченной набок шеи. Старались всколыхнуть в себе воспоминания детства, понять истоки ненависти, поселившейся в этом сердце. Шефу пришли на ум строки, которые он однажды слышал от Торвина. Герой сказания произносит их над телом убитого им брата:
Но сам он не захотел произносить эти слова. В нем не угасла надежда, что он сможет забыть. И что сможет забыть Годива. Забыть, что он спас ее, а затем оставил на поругание. Снова спас — лишь потому, что она могла ему быть полезна. Но теперь, когда душа его избавлена от груза всевозможных треволнений, забот, необходимости что-то решать, он понял, что любит ее с той же силой, как в тот день, когда он вырвал ее из лап Ивара. Но что же это за любовь, которая так долго не торопится напомнить о себе?
А пленники все поднимались и поднимались по сходням. Он видел их угрюмые, исполненные лютой ненависти лица, подумал о смертельно униженном короле Карле, о приступе ярости, который вскоре испытает Папа Николай, о Змеином Глазе, которому теперь предстоит вынашивать планы мести за убитого брата. И опустил взгляд на амулет, лежавший у него на ладони.
— Лестница на одном шесте… На такой нелегко будет устоять.
— Каждый раз будешь ставить ногу на новую ступеньку… — сказал Торвин.
— Сложно подниматься, трудно устоять, тяжело подняться на самый верх. Но наверху есть перекладина — две ступеньки, одна напротив другой. Похоже на крест…
Торвин нахмурился:
— О Риге уже слагались предания, когда о кресте никто слыхом не слыхивал! И амулет в таком виде существует испокон веку.
В первый раз за последние несколько дней Шеф рассмеялся:
— Мне нравится твой амулет, Торвин. И я буду его носить.
Он накинул на шею цепь и устремил взгляд в туманные дали моря.
Мучительный узел, в который до сего мига были скручены струны его души, был распутан.
В первый раз за всю жизнь на него снизошел покой.
КРЕСТ И КОРОЛЬ
Глава 1
Схваченная за горло одной из жесточайших на человеческой памяти зим, Англия лежала под мертвящей мантией снега. Великую Темзу сковало льдом от берега до берега. Дорога, ведущая на север к Уинчестеру, покрылась окаменевшими отпечатками копыт и конского дерьма. Лошади оскальзывались на льду, из их ноздрей вырывалось горячее дыхание. А их всадники, поеживаясь от холода, глядели на потемневшие стены великого собора, безуспешно пришпоривая своих верных, но усталых скакунов.
Было 21 марта в год 867-й от Рождества Христова, день великого празднества. В этот день свершалось королевское торжество. Места для зрителей заполнила военная аристократия Уэссекса, а также все ольдермены, лендлорды и знатные горожане, кому можно было доверить толпиться внутри каменных стен, и, зевая и потея, прилежно наблюдать под неумолчный шумок разговоров и голоса толмачей, как разворачивается выверенный и пышный ритуал коронации христианского государя.
С правой стороны в самом первом ряду скамей в нефе Уинчестерского собора настороженно сидел Шеф Сигвардссон, соправитель Англии — и полноправный сюзерен всех тех ее частей к северу от Темзы, которые мог удержать под своей рукой. Сюда его привела просьба Альфреда, больше похожая на приказ.
— Ты не обязан присутствовать на мессе, — заявил Альфред Шефу и его дружине. — Ты можешь даже не петь псалмы. Но я хочу, чтобы ты был на коронации, Шеф, со всеми своими регалиями и в короне. Просто ради приличия. Отбери самых заметных своих людей, и пусть все видят, что ты богат и силен. Я хочу, чтобы каждый увидел, что меня полностью поддерживают северные язычники, победители Ива-ра Бескостного и Карла Лысого. Не дикие язычники, святотатцы и воры, Рагнарово семя, но люди на Пути в Асгард, люди с нагрудными амулетами.
«Ну, это-то нам, по крайней мере, удалось», — оглядевшись, подумал Шеф. Два десятка людей Пути, допущенные на почетные места, смотрелись по-благородному. На Гудмунде Жадном серебра и золота в виде браслетов, ожерелий и поясных блях было больше, чем на любых пяти лендлордах из Уэссекса, вместе взятых. Он, конечно, имел свою долю с трех знаменитых походов Шефа, слава о которых, хотя и легендарная, не была таким уж преувеличением. Торвин, жрец бога Тора и его товарищ Скальдфинн, жрец Ньёрда, чуждые мирской суете, облачились, однако же, в ослепительно-белые одежды и не забыли повесить на грудь свои пекторали — небольшой молот у Торвина и трезубец у Скальдфинна. Квикка, Озви и другие английские вольноотпущенники, ветераны набегов Шефа, хотя и безнадежно заурядные в глазах молодых честолюбцев, умудрились вырядиться в неслыханно роскошные шелковые одеяния. Они бережно держали на плечах орудия своего ратного дела: алебарды, арбалеты и рукояти от воротов катапульт. Шеф подозревал, что сам вид этих людей, явно англичан низкого происхождения, и при этом богатых настолько, что и присниться не могло среднему уэссекскому лендлорду, не говоря уж о простолюдинах, был самым убедительным молчаливым свидетельством побед Альфреда.