Хоровод нищих, стр. 27

Безвинный пешеход отошел так далеко от города, что решился присесть и отдохнуть на обочине дороги. Он снял ботинки, успокоил свою совесть мыслью, что у патриарха и его детей мораль всегда различна, и отправился в дальнейший путь. Какой прекрасный прием был ему оказан несколько дней тому назад. (Он точно не знал, сколько суток прошло с того момента, когда он сбежал от доктора Куролуома и отдался театральной богеме.) И каков был исход? Хорошо, если склад мыловаренного завода был застрахован. Но страховому обществу в этом случае придется оплатить убытки, и они немедленно поднимут страховые проценты. Никто не понесет утраты. Кроме собственной совести.

Может быть, лучше сходить в церковь и замолить грехи прошедшей недели? Может быть, но и там могут возникнуть соблазны, поскольку, как болтают, в церковных кругах есть деньги на благотворительные цели… Можно будет протянуть за ними руки, чтобы и впредь обслуживать свои инстинкты.

Йере шагал по дороге, он теперь уверовал в то, что испытал свою судьбу, став участником интересного обозрения. С сильно поношенной шляпой и пиджаком в правой руке, а в левой – с рваными ботинками он шагал по незнакомой дороге и вспоминал артиста в жизни Тату Хайстила, который восемь лет жил исключительно за счет игры. Если бы философ Ахопалтио понаблюдал за движением ног Йере Суомалайнена, он наверняка сообщил бы читателям, во власти каких аффектов бывший начальник рекламы маршировал с востока на запад.

Глава пятая,

Шесть суток он шел пешком по направлению на запад – с пустым животом, с сердцем, полным раскаяния, с износившимися подметками ботинок и ноющими от боли водяными мозолями между всеми пальцами ног. Пустоту в животе еще можно было и перетерпеть, но волдыри мозолей стали сущим адом в миниатюре.

И все-таки Йере Суомалайнен пел подобно солдату, идущему на верную смерть и скрывающему собственный страх громким пением.

Ночь была до духоты теплой. Ближайшее поле пшеницы, волнуясь рыжеватым цветом, напоминающим беличий мех, казалось, готово было в любую минуту отдать в руки крестьянина, мельника и хлебопека налитые колосья. Йере питал себя воображением: он видел перед собой миллионы сдобных булочек и плюшек.

В небесной вышине играли зарницы. Обнаженное царство ночи представляло собой картину, сотканную из блесток: золотых, фиолетовых и темно-синих. На краю канавы поблескивал маячок светлячка. Гармония августовской ночи.

Йере шел босиком по пыльной дороге и читал свои стихи, опубликованные в «Нююрикки»:

Уж ночь окутала покровом поля и лес, Зарницы, вспыхнув, освещают края небес, Кузнец в траве на скрипочке играет, Ночной нектар бокалом опьяняет.

За первые дни пешего похода сердце его ожесточилось. Совесть всегда с опозданием подсказывает, чего не стоило бы делать. Все теперь решалось задним умом, а его было предостаточно. Он неоднократно наблюдал, что совесть никогда не препятствует совершению запретных действий, а лишь уменьшает получаемое от них наслаждение. Он попытался жить по методу господина Хайстила, но потерпел неудачу. Однажды ему пришлось продать свое бессмертное перо, и тогда он заработал с его помощью хлеб себе на пропитание. Места для ночлега он больше не искал. Жарким днем разумнее растянуться на обочине дороги, заснуть и наслаждаться теплом земли, по ночам же приятнее топать по дороге, так как не подымает пыли транспорт и не закрывает ею ландшафт. Если бы не водяные мозоли!

Каждый шаг теперь отзывался болью. Утром он продал свою шляпу какому-то выборгскому любителю пеших походов за пятнадцать марок. Босиком, с непокрытой головой он продолжил путешествие. Жизнь – это не стихи, и все же он напевал:

Я вижу у дороги созревший урожай, А на лугу сарай, Соснуть в нем путник может!..

На краю поля он действительно заметил притаившийся сарай. Днем Йере успел поспать несколько часов, но, несмотря на это, сарай манил его к себе. Он запихнул свои пыльные ноги в напрочь разбитые ботинки и попрощался с дорогой. Разбухшие стопы возмутились теснотой, в которой они очутились, и в виде протеста взорвались несколько водяных мозолей. Как известно, ругательства входят эффективной составной частью в Цицероново ораторское искусство, и Йере воспользовался этим.

«Сеновал – это Эльдорадо финской литературы и кино. Сколько любовных историй достигло кульминационной точки в национальной среде сеновалов, где каждый испытывает в изысканной форме зуд».

Это прекрасное изречение Йере прочитай где-то много лет тому назад. Автора он забыл, а опубликовано оно было в каком-то журнале или в Календаре пахаря.

Йере искал не кульминаций, а мягкой постели, в которой так нуждалось его измученное тело. Он с вожделением рассматривал «Эльдорадо», втянул в свои легкие сладострастный запах сухого сена и необыкновенно быстро побежал к сараю. Сейчас он намного лучше прежнего понял финское кино: оно аккумулировало в себе окружающую среду, а вовсе не способности вживания артистов в образы. Может быть, кинопроизводители верили в то, что в сараях с сеновалами возвращается первая любовь?

Йере приоткрыл дверь и заглянул внутрь, словно ожидая увидеть, что сюда нагрянула киносъемочная группа. В этом отеле для бродяг не было ни швейцара, ни уборщицы. В царство сена доступ был свободным. Можно было двигаться дальше. Добро пожаловать! Обслуживай себя сам наилучшим образом, но смотри не кури в постели!

Он хотел было проникнуть в сарай через двери, но тут несколько подальше заметил проделанную в соответствии с размерами человека дыру в стене и направился к ней. Йере просунул в сарай голову по плечи, вскарабкавшись, залез внутрь и оказался в черной шуршащей темноте. Он осторожно зарылся в сено, орудуя руками и ногами, и жадно вдыхал пыль, вызывающую в ноздрях легкий зуд. Внезапно его рука наткнулась на какой-то брус или подпорку. Он схватился за этот предмет обеими руками, подтянул к нему свое усталое тело. И к своему ужасу обнаружил, что то, что он принял за брус, оказалось ногой человека! Раздалось дружеское приветствие:

– Эй, не лови ворон сетью! Неужели у тебя, потомок дьявола, нет ни капли интеллигентности? Хватай девок в другом месте! Отпусти мой костыль, да побыстрее! Ну, отцепись же!

Йере в испуге вонзился в дыру в стене и оказался на свежем воздухе. Но в момент, когда он уже почти вырвался на свободу, чья-то сильная рука схватила полу его пиджака.

Йере с силой рванулся вперед и вытащил из сарая все через ту же дыру заспанного мужчину.

– Спасибо за помощь! – поблагодарил тот и, отряхнув с одежды сенную труху, посмотрел на Йере, словно узнав его.

– Какого лешего ты так работаешь веслами? Неужели тебя в детстве не воспитывали?

Йере попросил у мужчины прощения и попытался оправдаться. И тут же обнаружил, что мужчина ему знаком. Внезапно он вспомнил, что встречал этого бродягу полторы недели тому назад в парке Монрепо. Зад его брюк по-прежнему мигал веселым маячком, а лицо успело покрыться густой щетиной. В остальном ничто в нем сколь-либо значительно не изменилось.

Рог луны бросал на стену голубоватый свет. Панический страх у Йере прошел, и он смотрел с улыбкой на бродягу, усевшегося на край бревна и почесывающего щетину на подбородке.

– Кто ты? – спросил Йере у несостоявшегося сожителя по ночлегу и попытался вести себя непринужденно.

– То же самое мне хотелось бы услышать и от тебя, – отвечал мужчина. – Но поскольку ты первым выскочил, то знай, что я моряк. Вот и кумекай в соответствии с этим. А ты-то кто?

Йере вошел в роль Хайстила и начал рассказывать:

– Разрешите представиться? Простите за обычный вопрос, на который всегда получают положительный ответ. Привычка – наше спасение, утверждают циники, по мнению которых наша мировая система может быть адом какой-нибудь другой планеты. Привычка соблазняет меня открыть мое имя – Хайстила. Нет, нет, это не псевдоним, хотя так может и показаться. Перелистайте как-нибудь на досуге телефонный справочник Хельсинки, и вы найдете множество незнакомых имен, чистые анонимы, за которыми скрываются совершенно обычные граждане. Приятно сознавать, что они остаются анонимными, ибо их добродетельность и пороки не поднимаются выше собачьей морды. Я причисляю себя к ним, так как не имею ни малейшего желания стремиться стать особым человеком. Естественно, что мое имя неизвестно, ибо меня не уличали ни в политических преступлениях, ни в сексуальных. Не растрачивал я вдовьей и сиротской кассы, не публиковал сборника стихов, не организовывал вечеров с их чтением, не бросал копья, не стремился быть избранным в парламент, не дарил Движению лапуасцев автомобилей…