Четвертый позвонок, или Мошенник поневоле (и), стр. 40

Бобо показывал товарищу достопримечательности Пятой авеню. Чем ближе становился деловой центр, тем выше поднималась стоимость жизни. Даже по ярлычкам цен на витринах прохожие видели, что жизнь стоила того, чтобы жить. Национальная неделя смеха подняла цены до уровня небоскребов. Единственное, что еще опускалось, — это плотная пыль.

Джерри казалось, что он поднимается в гору, и у него даже появились симптомы горной болезни. Бобо то и дело хватал его под руку, не давая ему попасть под машину или потеряться в человеческой сутолоке. Артерия большого города пульсировала беспокойно и лихорадочно. Все спешили убежать от спешки. Доллар работал неустанно. А газетчики раскуривали каждый скандал с обоих концов.

Пятая авеню — скользкая дорога осуществленных и разбитых мечтаний, небесная тропа торговли и рекламы, спускающаяся в черный Гарлем.

Автомобили, автомобили, автомобили.

— Куда мы идем? — спросил Джерри товарища, который уже заразился вирусом спешки. — У меня болят ноги. Они, как глаза Греты Гарбо: такие же усталые и влажные.

— Зайдем в какой-нибудь кинотеатр, отдохнем, — предложил Бобо.

— У меня нет денег.

— И у меня тоже.

Они продолжали свой кросс. Огромная шевелюра Бобо развевалась, а заплата на его штанах, трепещущая, точно клапан кузнечного меха, подмигивала Джерри, как веселый огонь маяка.

— Я не выдержу такой скорости, — воскликнул наконец Джерри.

Бобо замедлил шаги и посмотрел на запыхавшегося товарища.

— Скоро мы будем на месте, — спокойно сказал он. — Тут близко: еще каких-нибудь два блошиных скачка.

Бобо остановился у шикарного кинотеатра и вежливым жестом пригласил:

— Входите, пожалуйста.

Дверь автоматически отворилась, и друзья вошли в просторное фойе, где у стен стояли удобные мягкие диваны.

— Отдохнем минуточку здесь и пойдем дальше, — беспечно сказал Бобо, бросаясь на диван.

Джерри последовал его примеру и закрыл на мгновение глаза. Ему показалось, что он куда-то проваливается, но тут Бобо толкнул его легонько в бок и весело сказал:

— Ну-ка, лизни!

По лицу Джерри расползлась блаженная улыбка. Он лизнул склейку самокрутки и радостно воскликнул:

— Какой аромат!

Глава четырнадцатая

Несколько лет назад в Хантерском университете был профессор литературоведения Уолтер Эрвин Пекк, большой слабостью которого было писать стихи и помогать бедным писателям. Он опубликовал поэму «Озимандиада», в награду за которую ему достались десять долларов и прозвище «Американский Шелли». Уолтер Эрвин Пекк стремился ввысь, к неземным высотам, но в конце концов незаметно опустился вниз. Рюмка за рюмкой. Университет был источником знаний, у которого жаждущие учились пить. Американский Шелли потерял свою кафедру и пробудился к действительности в Бауэри. Те, кто любил его, дали ему новое прозвище: «Бродяга из Бауэри».

В те времена, когда мир завоевывали короткие юбки и стрижка «под мальчика», Максуэлл Боденхейм занимал господствующее положение в литературной жизни благодаря своим заумным стихам и обличительным романам. Ему присудили большую литературную премию и прозвали американским Золя. Он тоже стремился к неописуемым высотам, а оказался в самом низу. Рюмка за рюмкой. Он пел в сточных канавах на улицах Гринвич Вилэджа о нетленности жизни и просил на водку у милосердных людей, нося на рукаве желтую повязку: «Я слепой». Из артистической трущобы Гринвич Вилэдж он переселился в трущобу Бауэри. Те, кто его любил, дали ему прозвище «Писатель».

Выдающийся характерный актер немого кино Джон Фицджеральд был мастером мимики, у которого малейший трепет мускулов лица говорил больше, чем длинная реплика. В двадцать пятом году ему дали прозвище: «Человек, у которого тысяча лиц». Он стремился ввысь, но нечаянно сорвался вниз. Его Слабый, немного сипловатый голос плохо ложился на пленку. И началось падение. Рюмка за рюмкой. Он вернулся из Голливуда в родной город Нью-Йорк, заблудился в артистических трущобах Гринвич Вилэджа, а отсюда в один прекрасный день переехал в Бауэри, где познакомился с Бродягой и Писателем. Те, кто любил его, дали ему прозвище «Змея».

Американский немец Борис Минвеген тридцати пяти лет стал профессором психологии в К-ском университете. За серебристо-седую шевелюру он получил прозвище «Серебряная голова». У него была слабость — брать пример с выдающихся фигур общественной жизни: конгрессменов, сенаторов, кинозвезд. Его изречение: «И животные тоже смеются, поскольку человек постоянно дает им для этого повод» — привлекло большие внимание в сорок девятом году, и он попал в черные списки. Через год он опубликовал в психологическом журнале статью, в которой полемизировал с известными биологами, сказав между прочим: «Формулировка биологов: „человек и стоящие ниже его животные“ — не объективна, поскольку классификацию производил человек». За эту статью его из черного списка перевели в список подлежащих увольнению с волчьим билетом. Десять месяцев назад обнаружилось, что он чудовищно обманул свою жену, выдав себя за высокооплачиваемого каменщика. За такой аморальный поступок его тотчас уволили как человека, недостойного быть воспитателем юношества, он начал шаг за шагом спускаться по наклонной плоскости. Алкоголь не сыграл никакой роли в том, что он докатился до трущобы Бауэри, где случайно познакомился с жителями подвала двухэтажной деревянной халупы — Бродягой, Писателем и Змеей, которые приютили его и дали возможность ночевать лежа. Те, кто любил его, дали ему прозвище «Бобо».

Джек Лондон создал когда-то образ лондонского Ист-Энда. Если бы он пожил года два в нью-йоркском Бауэри, он не поехал бы в Лондон искать материал.

Бауэри — величайшая в мире трущоба!

Последние лучи заходящего солнца еще отражались в тихо струящейся воде реки Гарлем. Воздух внезапно стал холодным. Зябкие старики, сидевшие в переулках, искали убежища под крышей. Но ребятишки продолжали свою беспечную возню на черных дворах и на берегу. Тихий прибой Национальной недели смеха немного стыдливо ударялся о берега Бауэри. С реки поднимался запах ила, гнилых водорослей и сточных вод. Несколько удильщиков сидели на лодочной пристани, поджидая, не клюнет ли рыбешка. Какой-то молодой человек, вернувшийся к естественной бедности, сидел на перевернутом ящике, пристально глядя на бегущую воду. Время от времени он наклонялся над записной книжкой и пытался заставить жизнь течь по бумаге. Он бежал от действительности в обманчивый мир поэзии.

Полицейская радиофицированная машина крейсировала по узеньким переулочкам и призывала жителей трущобы уважать законность. Затем она направилась к площади Ривер Авеню, где местный комитет содействия Национальной неделе смеха бесплатно раздавал сосиски с булочками. Благородным делом руководил пожилой католический священник, ему ассистировали четыре молоденькие монахини. Какой-то коренастый детина не захотел стоять в очереди, протискался прямо к котлу, из которого шел ароматный пар сосисок, и крикнул священнику:

— Эй, приятель! Мне надо поскорей. У меня жена при смерти.

В очереди послышались недовольные возгласы.

— А ты к нам в церковь ходишь? — спросил священник, запихивая разваренную сосиску в зияющий разрез булочки.

— Сейчас нет, но вообще когда-то я, конечно, ходил. Моя жена и сейчас, наверно, ходит.

— А молитву «Отче наш» знаешь? — осведомился ревностный брат во Христе.

Детина почесал давно не бритый подбородок и сказал:

— Я ее позабыл, но жена наверняка знает.

Священник, все еще не отдавая булочку с сосиской, сказал отеческим тоном:

— Если ты повторишь теперь за мною «Отче наш», я дам еду тебе и больной жене твоей. Ну, говори: «Отче наш»…