Мне на плечо сегодня села стрекоза, стр. 7

Ты спрашиваешь, можешь ли ты со мной познакомиться, увидеться со мной. Честно скажу — даже не знаю. Ты не сердись, ведь меня об этом многие спрашивают, а что я могу ответить, хочу я или нет? Ведь спрашивают-то люди незнакомые. И ты тоже незнакомый. Может быть, я все-таки с тобой лучше знакома, хотя и мало, потому, что прочла твой рассказ.

Давай так договоримся: ты еще раз сам обдумай, стоит ли нам встретиться. Если решишь, что да, кинь мне письмо (адрес на конверте), а в письме напиши, когда и во сколько ты приедешь ко мне в гости (лучше вечером, да, именно вечером), я тогда буду дома. Телефон не даю, потому что по телефону говорить не люблю, не умею.

До свидания. Юля Барашкина».

Юля Барашкина. Смешная какая фамилия, а меня все равно всего трясло. От всего вместе трясло: и от того, что она написала, что мы чужие люди (в общем-то, верно) и нам незачем встречаться, и от того, что встретиться со мной она все-таки согласна. Какая-то мешанина чувств у меня получалась. Вихрь разных волн, горячих и холодных.

Я, честно говоря, толком и объяснить не могу, чем меня так поразила Юля Барашкина, когда я посмотрел эту глупую киноленту. Обычное кино, какой-то пионерский детектив, где все ребята в пионерлагере на Черном море во главе с тихоней-красавицей Юлей (сначала она была очень даже робкой девчушкой) ищут своего завхоза: он, гад, украл какие-то нужные лопаты и редкий кактус из оранжереи. Ну, он там, завхоз этот, пьяница и немного спортсмен-аквалангист, и наша Юля в одних ластах и маске смело бросается за ним в глубокие подводные гроты, чтобы отобрать лопаты и кактус.

У Барашкиной были очень красивые золотистые и очень длинные волосы, и они под современную рок-музыку очень красиво развевались под водой, переплетаясь с водорослями, — ну, полный блеск. И со скал лунной ночью она сигала в море с необыкновенной красотой, паря как альбатрос.

Мне на плечо сегодня села стрекоза - i_016.jpg

Не знаю, чем именно она меня задела, но как-то я стал жить беспокойно и все думал о ней. Потом послал ей на адрес киностудии письмо и свой рассказ.

Теперь, получив ответ и еще волнуясь, я призадумался. Раз встреча возможна, то что же это получается? Понятия не имею, как это назвать, но, допустим, я эту девочку полюбил, схожу по ней с ума. Но… ведь она не живая, она — на фотографии, именно. Даже если эта фотография и движется… Чушь какая-то! И все-таки, допустим, я ее полюбил, как ни вышло, — а полюбил, люблю. Что же тогда получается? Что будет, если я ее увижу живую и… тоже полюблю? Это будет та же любовь или другая, новая? Как же это может быть новая, если девочка та же? Как можно, любя, полюбить ту же Юлю второй раз? А если вся эта любовь одна, а не две, то, опять-таки, как можно было полюбить человека на фотоснимке? Или вторую, живую, вовсе не обязательно полюбить? Мало ли, может, она в кино — прелесть, а в жизни — ведьма, с плохим характером, злюка и вообще малоинтересный человек.

Я так запутался в этих размышлениях, так разволновался, так к тому же бурлил изнутри от того, что Юля сказала, что мы вовсе не знакомы и видеться нам необязательно (хотя и можно), что решил подольше подождать, а там будет видно, писать ей о своем приезде к ней в гости или не писать.

И конечно, все усложнялось из-за Айседориного Светика, Светланы.

11

То, что я занялся подледным ловом, произвело на мой класс большое впечатление: все-таки, я заметил, мальчишки, тем более девчонки зимой рыбу редко ловят.

Я ездил с дедом не каждое воскресенье, потому что сам он рыбачил и в будние дни, а в выходной иногда оставался дома. С каждым разом я ловил все увереннее, рыба сходила с крюка все реже, жилка не путалась, хотя иногда я ловил меньше рыбы, чем в первый раз, — не было клева. Каждый раз дед созванивался с Айседорой, и мы ехали вместе, и каждый раз с Айседорой была Света.

Айседора, между прочим, курила и, как и дед, курила папиросы «Звездочка», и однажды, когда мы возвращались с рыбалки во второй раз и дед с Айседорой вышли покурить в тамбур, я спросил у Светика:

— А мой дед был у твоей бабушки в гостях или нет? Ну, дома?

— Не был. Ни разу.

— Странно. А мне рыбаки говорили, что они дружат. Уже лет пять дружат. И Айседора у нас ни разу не была.

— Этого я не знаю.

— Это я тебе говорю. А почему бы не заехать, если они дружат? Или они стесняются?

— Понятия не имею.

— Может, дед стесняется ее пригласить к нам из-за моих папы и мамы? Теперь-то уж ясно, что не из-за меня. Ты как думаешь?

— Да никак.

Ну, я и осекся, и мы замолчали. Вообще Светик мало со мной говорила, коротко. Все молчала. А ведь, между прочим, когда мы в первый раз с ней на льду познакомились, она сама попросила разрешения рядом со мной просверлить лунку, дескать, ей одной скучно сидеть. Так и сказала. Но, с другой стороны, она и тогда со мной ни о чем не говорила, хотя и сидела рядом.

Потом уже, в другие поездки, она и сверлилась вовсе не рядом со мной.

Письмо от Юли Барашкиной я получил, когда на подледный лов я съездил уже раза четыре. Несколько раз я перечитывал это письмо и каждый раз думал, писать мне ей или не писать, ехать к ней или нет. Наконец все же написал, и тут одновременно у меня вообще голова пошла кругом, из-за Светика.

Как-то раз, на льду, Айседора вдруг занервничала: то тут лунку просверлит, то там — чего-то у нее не брало, потом вообще ушла далеко, дед вскоре перебрался к ней, и Светик осталась без Айседориного ледобура — своего у нее не было. Подошла потом ко мне и попросила мой (дед в складчину с моими стариками купил мне собственный). Я, конечно, дал, и Светик села ловить рядом, метрах в пяти.

У меня плотва брала нормально, более или менее часто, у Светы — тоже ничего себе. Вдруг вышло из-за пленки облаков солнышко, после поклевки я выволок на лед приличную плотвицу, поглядел на Светика… она сидела на ящике, сняв шапку и не глядя на удочку, а задрав голову лицом к солнцу, и, зажмурившись, загорала. Не знаю, наверное, потому, что она зажмурила глаза, я даже привстал, дурак, с ящика и поглядел на ее лицо. Лицо Светули было… красивым, очень — я даже задохнулся. И тут же мне дурно стало, я замер и напугался, будто меня вдруг поймали, схватили, потому что Светуля, не открывая глаз, именно что не открывая глаз, вдруг сказала, спросила:

— Ты зачем на меня смотришь? А?

Я плюхнулся на ящик.

— Я… я, — забормотал я. — Да я не смотрю. С чего ты взяла?

Как она увидела, как?!

Я был, честное слово, какой-то перевернутый, я уткнулся носом в свою лунку и молчал, сижу, уставился в лунку, как балда, молчу и про плотву даже и не думаю.

Когда я немного успокоился, я первым делом подумал: как же это могло получиться, Светуля такая красивая, а я не видел раньше, не замечал? Не может быть, чтобы все дело было в солнце. Или все же в солнце? Если да — то обидно. Потому что это — частный случай. Красота есть красота. Или она есть, или ее нет, и солнце тут ни при чем, вернее, не должно быть при чем. Конечно, красота от солнца вполне может зависеть, но это если она есть, уже есть, безо всякого солнца. Я рассуждал обо всем этом очень даже охотно: о красоте, о солнце и всякой всячине, и только потом, позднее, сообразил, что расфилософствовался я, конечно же, от неловкости: как-никак получалось, что я за Светулей подглядывал, раз она этого не видела, да к тому же еще — как бы угадала, увидела, и выходило, что это как раз за мной наблюдали, именно меня застали врасплох. Жутко неуютно, если вдуматься.

Дед и Айседора так и сидели над своими лунками вдалеке от нас. Света (я все-таки стрельнул краем глаза) так и продолжала загорать, не глядя на свою снасть; тут же я заметил, что ее удочка валяет дурака, но не прыгает, как если бы рыба сама засеклась, а просто кланяется: то подымет хвостик медленно, то опустит.

— У тебя вроде бы клюет! — крикнул я Светуле громким шепотом.