Колумб Земли Колумба, стр. 37
— Не боишься?
В глазах Урмаса слабо поблескивает отсвет костра. Он беспомощно улыбается, опускает толстощекое лицо в прохладную от росы траву. Когда Урмас снова поднимает голову, на лице его выражение решимости и уверенности. Он кивает.
— Наше счастье, что их не караулят, — шепчет Яан. — Следуй за мной!
Не спуская глаз с виднеющейся верхушки пламени костра, они пятятся к лесу.
Гость из чужого мира
— Будем рассчитывать на то, что у нас есть… — сказал Хиллар.
Что же у них есть?
Зубы!
По очереди пленники грызут веревку, которой крепко-накрепко связаны руки Сальме. Это тяжелое, долгое и утомительное занятие, но и время у них есть и упорства тоже достаточно.
Когда остается перегрызть еще совсем немного, за дверью слышится тихая возня. Затаив дыхание, пленники прислушиваются. У них просыпается тревожная надежда — может быть, это Яан и Урмас? Люк тихонько открывается, и по бункеру начинает медленно шарить луч карманного фонарика. Кто-то разочарованно вздыхает.
Вошедший останавливается у входа и гасит фонарик. В темноте бункера напряженная тишина. Кажется, проходит целая вечность.
Вошедший закуривает сигарету. В неверном свете спички пленники узнают Хусса.
— Какого черта понесло вас в эти проклятые болота?
Пионеры молчат, и Хусс делает несколько нервных затяжек.
— Стало быть, вы с той стороны болота? — спрашивает он после паузы. — Ну как там теперь? Коммунисты не всех переморили? — Ответа нет, и он добавляет: — Да вы не бойтесь. Кроме меня, никто вас не слышит. Я-то не коммунист.
— Это мы знаем, — с вызовом говорит Хиллар. — Вы — бандит.
— Уж лучше быть бандитом, чем дать вздернуть себя, как Йоозеп Одраныука! — говорит Хусс и закуривает новую сигарету.
— Йоозеп Одраныука?! — восклицает Сальме. — Наш колхозный конюх!
— Конюх? — переспрашивает Хусс. — С каких это пор он стал конюхом?
— Да с тех, как вышел из леса и превратился в честного человека! — вставляет Пеэтер.
— Хм! Стало быть, вышел из лесу и превратился в честного человека? — Хусс вызывающе смеется. — Ишь, мозги мне пудрят. Да ведь его повесили, когда он вышел из лесу. Точно. Так же, как Арни Пихельгу и Мати Тынса!
— Расскажите эти глупости кому-нибудь другому! — возмущается звеньевой. — А мы точно знаем, что Арни Пихельга тоже, с тех пор как из лесу вышел, работает трактористом в МТС, и младший сын Тынсов работает на лесопилке…
— Ребята, да он же ничего не знает! Даже того не знает, что уже давно была амнистия всем, кто во время оккупации служил в фашистской армии и потом прятался в лесу! — зло смеется Ааду. — Судили только убийц. И вас будут судить, если вы сейчас же не отпустите нас!
— Вы не имеете права задерживать нас здесь! — свирепеет Хиллар. — Я требую категорически, чтобы нас сейчас же освободили!
Хусс не отвечает ни слова. После долгой паузы он вдруг зло кричит:
— Молчать, дураки! Что вы на меня набросились, я, что ли, приглашал вас сюда в гости? — И секунду спустя снова спрашивает: — А как там все-таки… за болотом? Не голодаете в колхозе, а?
— Голодаем, как же! — ехидно отвечает Пеэтер. — Соломенные крыши уже все съели, люди ходят на поля валуны грызть. А теперь, прежде чем вы нас не освободите, ни слова больше не скажем!
И хотя Хусс пытается еще расспрашивать, пионеры молчат. Замолкает и Хусс и закуривает уже четвертую сигарету.
— Амнистия… Знаем мы эту амнистию… — ворчит себе под нос Хусс и встает. Ничего больше не добавив, он покидает бункер. Закрывает дверь-люк и подпирает ее шестом.
Пеэтер снова принимается грызть веревку, которой связаны руки Сальме…
Выстрелы в ночи
Мальчиков отделяет от бункера всего каких-то полсотни шагов. Они прячутся за широко разросшийся куст, чтобы перед решительным броском перевести дух, успокоить взвинченные нервы и в последний раз уточнить план действий. Но именно в этот момент мужчины у костра поднимаются. О чем-то споря, двое из них исчезают в темноте, а третий, с автоматом на груди, подходит к бункеру, превращенному в тюремную камеру. Закурив, он неторопливо прохаживается вокруг бункера.
— Охрану выставили, — шепчет Яан огорченно.
Урмас разочарованно молчит. А часовой все шагает и шагает, потом бросает окурок, затаптывает его и тихо входит в бункер.
Надо подождать — это единственное решение, которое может принять Яан.
Часовой выходит из бункера. Он долго возится с пачкой сигарет, прежде чем в темноте вспыхивает огонек спички. Отплевываясь, он быстро шагает к костру. Выбрасывая искры, пламя поднимается выше стен укрытия. Вскоре пламя снова опускается, а часовой медленно возвращается на свой пост.
Тишину ночи нарушает лишь жужжание комаров. Слабый порыв ветра приносит волну теплого, пахнущего лесом воздуха. Мокрая одежда становится не такой холодной и неприятной, а по всему телу потихоньку растекается дремотная слабость. Незаметно для самого Урмаса его щека опускается на ладонь. В глазах у Яана огонь костра и часовой сливаются в какое-то забавное, неясное пятно. Оно становится все бледнее и бледнее, только едва уловимое свечение отделяет его от распростершейся вокруг темноты. В то же мгновение он чувствует, словно проваливается куда-то в бездонную глубину, и вздрагивает.
Слышится усталый голос Урмаса:
— Что случилось?
— Сторожи! Не засыпай! — сердито шепчет Яан и трет слипающиеся глаза.
Урмас просыпается от болезненного тычка в ребра и оторопело озирается. В небе светится первый слабенький зачаток зари. Рука приятеля закрывает ему рот. Урмас просыпается окончательно.
Перед бункером стоят двое мужчин. Один из них покачивается с ноги на ногу, кашляет и сипло бранится:
— Щенки проклятые! Не тронь их! Даже в аду помощникам дьявола положено время на сон, а тут стереги их, торчи всю ночь под открытым небом! Что ты на меня уставился, тюрбанфюрер, пошел спать! — Сквозь ночь далеко слышен звук глубокого, нескончаемого зевка. Огрызнувшись в ответ, бывший часовой оставляет своего сменщика в одиночестве.
— Не трогай их, — ворчит оставшийся вслед уходящему. — И этот тоже фюрер. Командует! Уж я тебе, гад, однажды покомандую!
С карабином наперевес, покашливая, бранясь и беспрестанно чиркая спичками о коробок, чтобы раскурить сигарету, новый часовой топчется между костром и бункером. Время от времени он тупо машет кулаком и громко честит землю, небеса и всю жизнь, а между делом подносит к губам фляжку и каждый раз после этого отфыркивается долго и с удовольствием. Две пары внимательных глаз тревожно следят за ним из-под куста.
Круги, которые вышагивает часовой, становятся все меньше и меньше. Через некоторое время он уже опирается спиной о вход в бункер, поправляет ружье, и в отсвете костра видно, как он вскидывает голову. Но вскоре она низко опускается на грудь. Медленно опускается и выставленный вперед ствол ружья. Неожиданно часовой отталкивается от бункера, напряженно прислушивается, делает несколько нетвердых шагов, бормочет что-то и затем тяжело садится у входа в бункер на землю.
Мальчишки напрягают зрение, но место, где сидит часовой, в тени. Ночь безмолвна, малейший шорох кажется наблюдающим грохотом. Но вот будто бы слышится храп спящего человека. Они смотрят друг на друга тревожно, выжидательно. И тут Яан кивком головы подает знак. Прижимаясь к земле, мальчишки ползут по мокрой траве к бункеру.
Шагах в десяти от часового замирают. До них ясно доносится хриплое дыхание. Скрючившийся часовой блаженно спит. У ног его лежит выскользнувший из рук карабин.
Мальчики чуть слышно держат совет, и Яан ползет к часовому. С отчаянием смертника протягивает он руку. Его пальцы судорожно сжимают холодный ствол. Миллиметр за миллиметром оружие придвигается к Яану.
Дыхание часового прерывается. Яан чувствует, как его тело мгновенно охватывает жар, возникает неодолимое желание вскочить и броситься со всех ног наутек. Но он не делает этого. Наоборот, он еще плотнее прижимается к земле. В груди пойманной птицей бьется сердце. Часовой делает глубокий выдох, стонет во сне и вытягивает ногу. Держа ружье над землей, Яан пятится назад и, уткнувшись в сырую блузу своего друга, заглушает глубокий вздох облегчения.