Из Гощи гость, стр. 96

— Отворяй, отворяй! — крикнул Кузёмка, прянув к бочкам.

Он вскочил в сани, протянул вожжою клячу немилосердно, та сорвалась с места и вскачь понеслась вниз.

Старец едва успел ворота приоткрыть. Да и то Кузёмка дровнишки свои ободрал, мазнув ими по створе, окованной железом.

— Шалый! — бросил ему вдогонку Макарий. — Шею свернешь, в прорубь угодишь.

Но Кузёмке было не до того. Куда бы ни угодил он, а он вынесся за ворота, скинулся к речке, оглянулся, а ворота уже прикрыты стоят. Погнал Кузёмка дальше, к часовне у проруби, и еще дальше — за речку, в лес, в ельник, осыпанный снегом, в чащу лесную, в пустыню безлюдную. А там уже и останавливать клячу не пришлось: сама, лядащая, пристала и дальше не пошла. Сдернул тогда Кузёмка рогожи с бочек, и вылезли оттуда на волю Акилла, красный от натуги, и князь Иван, у которого ныло тело от бочки тесной, от толчков на поворотах, от талой воды, пронизавшей его до костей.

— Эх, ну! — гаркнул князь Иван на весь лес и, обхватив Кузёмку, стал мять его, трясти, бороться с ним, валить его с ног. — Кузёмушко! — выкликал князь Иван, притиснув послужильца своего к груди. — Кузёмушко-друг!.. Не забуду, ввек не забуду службы твоей… Кузёмушко!.. Состряпал каково! В бочке!.. Га-га!

Облаком клубился пар вкруг загнанной клячи, стонало в лесу эхо. Акилла смеялся, глядя на Кузёмку и князя Ивана, но вдруг рассердился, кинулся к ним со своими клюшками:

— Чего беснуетесь? Не ко времени… Рано еще… Не доспело… Уходить надо… Не медля… Уходить…

Князь Иван бросил Кузёмку, руками развел, дыша тяжело, улыбаясь растерянно.

— И то, Иван Андреевич, — молвил в свой черед Кузёмка. — Уходить… Уходить, не медля… Стой вот, Акиллушка; монастырь-от вон там, подмонастырье — вон там. Я пролезу. Уходить надо, уходить, — сказал он озабоченно. — Хватятся, погоня нам будет.

Он юркнул в ельник и пропал в чаще.

— Куда ж это он? — спросил недоуменно князь Иван.

Но Акилла не сразу ответил. Он напряженно внимал удаляющемуся шороху; он прислушивался к потрескиванию, к постукиванию, которыми жил в эту пору лес; древним, уже притупившимся слухом силился старик поймать что-то сквозь щеглиный свист, беличье цоканье, волчью перекличку и отдаленный звон.

— Сейчас воротится, — откликнулся он наконец, как бы очнувшись. — В слободу побежал, коней приведет. Добрые кони, замчат нас далече…

Далече?.. Куда далече?..

И тут только призадумался князь Иван о том, о чем не думал, трясясь в бочке, скрючившись там в три погибели на стылом льду, в ледяной воде. Куда же он денется теперь, дукс Иван? Где укроется, что станет делать, как будет жить? В Бурцову на Переяславль кинуться или в Хворостинину деревню под Волоколамск? До Хворостининой рукой подать: за ночь и пешком добрести можно. Там у приказчика, у мужика у Агапея, отсидится князь Иван до поры. А сколь долга пора та? Ждать ее, ждать.

— Акиллушка, — молвил шепотом князь Иван, — куда же подадимся головой поклонной?

Акилла сдвинул брови, ощетинились они у него…

— Поклонной?.. Николи голова моя поклонной не бывала. Вишь, хребет у меня каков — к земле так и шибаюсь, да голову только что перед царем небесным клоню. А податься нам, скажу тебе, одна нам дорога: в обход Москве, на Коломенское село. Пока шел тебе допрос да расспрос да было в монастыре тебе истязанье, под Коломенское рязанцы пришли с Болотниковым в съединении, туляне с Пашковым… Не стерпела Земля неправды, неволи. Поднялась… Го-го! — оживился Акилла. — Земля!.. Царя другого надо бы… Ну, да не то, — потух он опять. — Не о том… Что те цари!

Акилла махнул рукавицей, обошел вкруг саней и подвинул зачем-то бочку, съехавшую к краю.

— Был в оны лета, — начал он торжественно, — велик царь на Москве — Иван Васильевич. А ноне стал царь на Москве… Василий Иванович. Василий Иванович, — повторил Акилла. — Шуйский. Шуйский! — ударил он клюшкою о снег. — Человек глуп и нечестив, пьяница и клятвопреступник, боярам потаковник, правды гонитель, черным людям зложелатель.

Он передохнул, подумал и стал говорить медленно, не повышая голоса:

— При Грозном царе была холопу кабала, да был из кабалы выход в Юрьев день [173]. Ступай-де, смерд, в Юрьев день на все на четыре рядиться-кормиться, пиши новую порядную [174], где тебе любо. Да схитили бояре у народа велик его день, и стала холопу сугубая кабала. А ноне станет и кабала трегубая. «Не держи, — говорит царь Василий, — холопа без кабальной грамоты ни единого дня». Садись, дескать, на коня, боярин, езжай в приказ Холопий, пиши на послужильца кабалу до скончания его века, на детей его и потомков пиши, будут тебе крепки крестьянские души. Будут бояре на боярстве, дьяки на дьячестве, мужики на боярском навозе. Будут в роды и роды, навечно, неисходно. Поп кади, и попович, значит, кади; псарь атукай, и псарёнок кричи «ату». По породе тебе сесть, по породе тебе честь, и бесчестье по породе.

— Не по породе, Акиллушка, — прервал его князь Иван. — Не по породе надобно жаловать…

— Надобно! — повторил Акилла. — Ведомо и мне, как надобно. Ведома и дума твоя, Иван Андреевич. Одна у нас дума, так одна бы и дорога. Всем путь один, коль и тебе со мной по пути. А другого ничего не найдешь. Для того из темницы ты вынут… На вольную волю… Лети, сокол!

Акилла подошел к князю Ивану, скрюченный в дугу старец, древний и мудрый. И, задрав голову, глянул князю Ивану в лицо и засмеялся.

— Лети, сокол, эх да красным лётом! Ты молод. А мне… — Акилла поперхнулся, закашлялся, слезы покатились у него из глаз. — Не летать… — хрипел он. — Не дожить… Ноне сила сякнет!.. Жизнь исходит…

Он корчился в кашле, стучал клюшками по снегу; князь Иван обхватил его по плечам, чтобы не свалился старик в сугроб.

А сугроб стал сереть к ночи, стали черными ели; над поляной, тяжело взмахивая крыльями, пролетел глухарь.

Акилла оправился наконец от кашля, но забеспокоился сразу и заковылял к краю поляны, в ту сторону, куда ушел Кузьма.

— Куды те, куцатый, занесло? — бормотал он, останавливаясь, вглядываясь, вслушиваясь. — Ушел и сгинул… Того гляди, старцы нагрянут, да у нас оружия — одни клюшки мои. Охте! Кнутом попотчуют, в цепь вденут, в земляную кинут… Сидит там теперь враль в земляной… враль… — И Акилла призадумался.

А Кузёмка все не шел. Князь Иван шагал по поляне, голод томил его, озяб князь, продрог. И Акилла становился все сумрачнее.

— Не старцы наедут, так волки набегут, — хмуро твердил он, обходя поляну, тяжело переваливаясь с ноги на ногу, с клюшки на клюшку. — Уйти б куда ни есть, да с Кузьмой же как?.. Авось воротится Кузьма, авось…

И он умолк, увидев, как вытянулась в оглоблях лошадь, как поднялись у нее уши рассохой, потому что близилось волчье завыванье, зимнее, голодное, бездольное, как ветер полевой. И вот уже загорелись они в ельнике, холодные и зеленые, зловещие огоньки — одна пара глаз волчьих, другая, третья… Лошадь рванулась в оглоблях, зацепилась дровнями об пень, стала оглобли ломать.

— Беда, князь! — крикнул Акилла и взмахнул своими клюшками, замолотил ими по дереву, загокал на весь лес: — Го-го-го-го-о-о!..

И князь Иван стал кричать, схватил Кузёмкин черпак и ринулся с ним в ельник. Потухли было зеленые огоньки, потом стали загораться снова — одна пара, другая, третья, — уже их не счесть.

— Беда! — кричал Акилла, обегая поляну. — О-го-го-о-ой! Беда-а!

И он молотил клюшками по деревьям, барабанил по бочкам, хватал обмерзшие комлыги снега и швырял их в ельник, в глаза волчьи, в заливчатое рыдание, в скрежет зубовный. Но вдруг стрельнуло что-то на весь лес, оборвался сразу волчий вой, бросился Акилла к князю Ивану.

— Не дадимся, князь! — крикнул он, вцепившись князю Ивану в шубу. — Уйдем от старцев. Волк не съест, на коня набросится.

И он потащил князя Ивана в лес.

XXVIII. Один путь — прямой

Но на поляну из ельника, весь обсыпанный снежной пылью, выскочил Кузёмка. Пистоль дымился у него в руке, за поясом невесть где добытого полушубка торчал топор.