Из Гощи гость, стр. 74

— Он! — крикнул старичок, кончив рассказ. — Никто, как он… Царь — змей, царица — змеица…

— Кто — он? — спросил князь Иван.

— Змей семиглавый, царь. Они его сабельками, а он под землю да на конь… Вот-ста дело вышло как. А ты послушай еще: всем был угодлив, да никому не пригодлив; толсто пировал, да недолго гостевал…

Но князь Иван не слышал больше. «Статься может, и впрямь он!» — пронзило его, как давеча у пана Феликса, с такой же силой. Или, может быть, это просто сон свой принял за явь безумный парень под возом с горшками? Нет, нет!.. Не приснится такое: жеребец караковый, вызолоченные копыта… и польская епанча… рука перешиблена — видно, в сече… Он! Димитрий!

Снова бросился вперед князь Иван, не обернувшись к словоохотливому старичку, который кричал ему вслед:

— Молодец, постой!.. Не дослушал ты!.. Экий ты дикий!..

Но князь Иван уже пропал за поворотом.

— Дурень — дурень и есть, — покачал головой старичок. Он подобрался к своей лошадке, подсунул ей кулак под брюхо и снизу вверх угостил ее тумаком. И уже продолжал дальше, как обычно, сам с собою:

— Думал так, ан вышло инак; как ни хитрил, а на то ж своротил.

XLI. Он!

Князь Иван прибежал на площадь, когда солнце уже садилось, разжегши в облаках багровый костер. Часы с кремлевской башни слали вниз удар за ударом, и князь Иван, проталкиваясь в толпе, стал по привычке считать, но сбился, потому что в голове у него мололо: «Не сгибло!.. Не он!.. Извели другого!» И, как прежде, перед князем Иваном — целая жизнь! Хватит ее на всё: и с Шуйским посчитаться и раба его Пятуньку лютой казнью казнить. Но вот только здесь сначала, увидеть здесь, своими глазами взглянуть, допряма дознаться.

И, стиснув кулаки, стал возить князь Иван локтями, вихлять всем телом, вертеться вокруг себя. Красный с натуги, с прилипшей к спине рубахой и ободранными на кафтане пуговицами, забрался он в самую гущу, остановился на миг, чтобы с новыми силами двинуться дальше, голову вытянул и… увидел.

В грязи и помете лежал на столе обнаженный мертвец с засохшим струпом на месте лица, наполовину прикрытого бархатной маской… Но кто ж это охнул вдруг подле — сам ли князь Иван, или внутри у него подломилось что-то? И кто ответит князю Ивану допряма — он или не он? Может быть, еще и не он, кто-нибудь другой, и впрямь подменный, а государь спасся, спасся… Но рыжеватые букли на висках, но смугло-желтая на теле кожа!.. Князь Иван наддал плечом, пискнула у него под рукой какая-то хилая бабенка, и он выбрался совсем наперед.

Мертвец лежал, свесив со стола босые ноги, упираясь ими в другого, чернобородого, с распоротым чревом. Петрак Басманов! Петр Федорыч! Но рыжекудрый, с маской на лице, с дудкой на груди, лишенной вовсе волос? Так… И одна рука короче другой; вот и пятно, точно от ожога, на правом богу… Он! Димитрий Иванович… «Непобедимый цесарь»!

И князь Иван попятился, чуть не сплющив очутившуюся позади него бабенку. Заругалась она, забодалась. Но князь Иван повернулся и, работая локтями, стал выбиваться из толпы. Его кружило и швыряло из стороны в сторону, и где-то в одном углу, поближе к Варварке, снова мелькнули перед ним горшечники, застрявшие с возами своими в человеческом месиве.

— Убайкали молодца, — молвил копченый гончар, худой и длинный, прижатый к возу напиравшей с заречья толпой.

— Не проснется теперь, — откликнулся другой подле.

И старичок, подпоясанный лыком, мастер на прибаутки, тоже подал голос. Он стоял на оглоблях, раскорячив ноги, подбирая слово к слову.

— У Фили пили да Филю ж побили, — сказал он, схватив подвернувшегося князя Ивана за рукав.

Но князь Иван отмахнулся от него, и старичок бросил ему уже вдогонку:

— Был он со всем, а остался ни с чем. Чем хвалился, тем и подавился.

XLII. Не о царях, но о царстве

Князю Ивану не до прибауток было.

С оборванными пуговицами и лопнувшим под мышкою рукавом, измятый и исторканный, очутился он у птичьего ряда [132] и рядом этим пошел вперед только затем, чтобы не стоять на месте. Холодная заря, стылый ветер, пыльные вихорьки вдоль по улице — ничего этого не замечал князь Иван. Он брел понуро к Моисеевскому монастырю, но, дойдя до Больших ворот, прошел мимо; он миновал затем и Пушечный двор, не приметив, что уже и заря погасла в небе и гул над городом приглушился; и дальше князь Иван остановился лишь у колодца хлебнуть воды, промочить пересохшее горло и рот, где на зубах хрустел песок. Освежившись немного, князь Иван огляделся наконец на безлюдной улице, вытянул голову, прислушался. Две березы, разросшиеся тут, приникли друг к другу вершинами и мерно покачивались с тихим скрипом. А напротив над тесовыми воротами тускло блестела литая икона с черными глазницами, с глубокими бороздами на изможденном лике. На Рождественку, знать, занесло теперь князя Ивана. Икона эта над воротами, и две березы напротив, и колодец под шатром с бадьею на цени… Ко двору Афанасия Власьева, дьяка думного, прибрел князь Иван.

— Ну что ж, коли так… — молвил он тихо и постучался в ворота.

Ему отпер сторож, ветхий старик, а на крыльцо, невзирая на позднее время, высыпали все Афанасьевы дьячата: такой уж сегодня был день без часа, без срока. Мал мала меньше, дьячата все отвесили князю Ивану по поясному поклону и повели его в хоромы, через один покой и другой, в дальний угол дома, в новый прируб, где князя Ивана у дверей встретил с поклоном дьяк.

Афанасий Иванович не стал расспрашивать гостя, с чем в такой час пожаловал князь Иван Андреевич и почему кафтан измят на нем; спросил только о здоровье и усадил на лавку.

Здесь, в прирубе, была мертвая тишина. После целодневного набата, пушечной пальбы и гула нескончаемого тишина эта подавляла, доходя до звона в ушах, до петушиного пения, которое стало чудиться князю Ивану. Так продолжалось несколько минут, пока не заговорил Власьев.

— Месяц двурогий на ущербе, — молвил он, указав князю Ивану на разложенную на столе карту звездного неба с изображением планет и знаками зодиака. — Двурогий месяц в облаке жарком; с запада облако подтекает… Читай об этом в «Зодиях» — всё уразумеешь.

Князь Иван молчал. Умолк и Власьев, уткнувшийся в свои «Зодии» — древнюю гадальную книгу, толковавшую о влиянии, которое небесные светила якобы имеют на судьбы людей.

— Искал я в «Зодиях» и нашел, — заговорил снова Власьев, оторвавшись от книги. — Месяц ущербный означает ныне междуусобную войну; жаркое облако — божий гнев; с запада беда на нас идет.

Глухо звучал голос Афанасия Ивановича; от топленого воска, которым истекала свеча, шел медовый дух. Железными щипцами снял дьяк нагар со свечи, и сразу светлее стало в горнице, резче тени по мшоным пазам и на кирпичной печи в углу, на некрашеной полке с грудкою книг. В грубо сколоченном кресле сидел за столом хозяин, одетый почти монахом, весь черный, в монастырском платье: поверх черного подрясника ременной пояс и черная на голове скуфейка.

— Сеять будем со слезами, — продолжал Афанасий Иванович, откинувшись на спинку кресла. — Ну, да авось, — тряхнул он головой, — как в писании сказано: сеющий со слезами пожнет с радостью.

Афанасий Иванович встал, подошел к князю Ивану и сел с ним рядом.

— Князь Иван Андреевич, — наклонился Афанасий Иванович к гостю своему, — не сказал ты мне, зачем пожаловал на дворишко мое, да я и не спрашиваю тебя. Молчи уж, коли так. Помолчи и меня послушай; затем, думаю я, и пришел. С юных лет, Иван Андреевич, приставлен я к царственным делам. И видит и знает бог: не о царях была моя дума, но едино лишь о царстве. Царь всякий смертен и преходящ, а живет из века и во веки царство. Пока свет стоит, будет стоять и Русская земля. Так я разумею, так знай и ты. Батюшка твой почивший был крепок на том, да и тебе, чай, это же заповедал. С этим и ты век свой изживешь. А о царе потужи, потужи; кому, как не тебе, и тужить!