Из Гощи гость, стр. 11

— Кому лихо — тому и тут пекло.

А подумав немного, добавил:

— Следовательно, бога нет.

И зашагал прочь, не перекрестившись, а только поплевав на четыре стороны, задергал на длинных ногах своих по Задруцкой дороге искать себе счастья в чужом краю, имея при себе только саблю да дудку.

Побывал тогда пан Феликс в разных землях за рубежом польским, служил тому и тому королю, добывая себе саблей рыцарскую славу, а дудкой — душевный покой. И так, кружась по белому свету, прибился пан Феликс к московскому берегу. Здесь полюбилось веселому пану, и здесь осел он надолго. Здесь-то, на Болвановке, против развалившейся кузницы, и обрели они друг друга: пан Феликс Заблоцкий и князь Иван Хворостинин.

XIII. Последний кузнец на Болвановке

С той поры князь Иван и зачастил на Болвановку к Заблоцкому пану.

Миновала половина лета, засушливая, с горьким дымом лесных пожаров, а вторая половина прошла в великих дождях. Рожь стояла в поле зелена. Зерно не вызрело и сгнило в бухлых колосьях.

А потом ударили ранние морозы, и обильный снег укрыл под собою дороги, дворы, пустопорожние места и бурьянник Заблоцкого пана. Из-под снега виднелись у него теперь только хрупкие стручья, и возле них подолгу хлопотали краснолобые щеглы.

У князя Ивана уже выбились за это время усы, а по щекам и под нижней губой пошла русая бородка, и он прятал ее в чужую шубейку, когда, надвинув шапку на лоб, пробирался по заулкам и задворкам к пану латынщику в настуженный его «замок». Князь Иван приходил сюда по субботам, когда у пана Феликса, начальника наемных солдат-иноземцев, не было военного ученья.

Дочь замоскворецкого попа Анница, сирота, которую взял себе в жены пан Феликс, летом проживала у него в задворной избушке. Теперь же Анница обреталась больше в теплых сенях «замка», где шуршала снопами соломы, подкладывая их в печку; там так и гудело легкое, быстрое и не очень греющее пламя. Пан Феликс того ради и подогревал себя сразу питьем и едой из коробейки, которую всякий раз прихватывал с собою князь Иван, когда шел к многоученому пану.

Очень скоро, за милую душу, раз-два, взялся пан Феликс Заблоцкий обучить молодого князя по-латыни и по-польски и всяким другим наукам, ибо пан этот (в том клялся он и божился) был учен неимоверно и все науки превзошел еще в детстве. Но пока что князь Иван только и делал, что без конца выводил одни и те же литеры на рыжеватом листке бумаги:

«Dux Ivan. Dux Ivan. Ivan Kvorostinin dux» [22].

Однако к концу зимы дукс Иван не только что бегло читал по Мюнстеровой космографии, но латинскою скорописью исчерчивал у себя в тетради целые страницы. Он был уже сведущ в родах, числах, падежах, во временах, лицах и наклонениях. А к пану Феликсу по субботам можно было теперь пробираться не с такою опаской: Болвановка опустела, и, кроме иноземных солдат, не осталось в ней почитай что никого. Кузницы стояли пусты, кузнецы от бесхлебицы и голода одни вымерли, другие разбрелись врозь. Только один кузнец, тот самый, что прошлым летом показал князю Ивану дорогу и еще допытывался, почем платят в городе за жита четверик, — этот еще держался и, болтая руками, длинными и худыми, как плети, тыкался у себя в кузнице от горнушки к наковальне, от наковальни к зубилу, от зубила к пробойникам, к клещам, к пудовому молоту, для которого уже мочи не хватало у исчахшего за зиму кузнеца.

Однажды, совсем уж весной, когда князь Иван шел с коробейкою в руках и тетрадями за пазухой мимо брошенных кузниц, он узнал своего летошнего знакомца в посиневшем человечке, сидевшем без шапки прямо на земле у прокопченных дверей бездействовавшей кузни. Растрепанные волосы космами нависли у него по лицу, он дышал часто и хрипло, но когда завидел прохожего с коробейкою, месившего оправленными в медь каблуками крутую грязь на дороге, то завыл тоненько и протяжно:

— Хле-эбца!.. Хле-эбца пиченова кусо-о-очик!..

Князь Иван достал из коробейки круглый хлебец. Мужик, завидя хлеб, пополз на четвереньках к князю Ивану. Но их разделял целый прудок, полный талой воды, в которой белели кудрявые облака и сверкала небесная просинь. Мужик, не останавливаясь, все так же на четвереньках полез в лужу. Он начал икать от волнения и громко лязгать зубами. Князь Иван бросил ему хлебец, который угодил прямо в воду, разлетевшуюся кругом холодными брызгами. Но мужик шлепнул по воде длинной, как жердина, рукой, выловил хлеб, от которого во все стороны разошлись круги, и принялся пихать себе в рот намокший мякиш. Много, видно, дней не брал в рот кузнец хлеба ржаного, и вот теперь стоял он на коленях в воде, икал, чавкал, давился неразжеванными кусками, но не переставал трясущеюся рукой набивать себе рот мятыми комками мокрого хлеба.

Спустя неделю князь Иван снова шел той же дорогой, чуть подсохшей на мартовском солнце и забубенном весеннем ветру. Подойдя к кузницам, вздумал князь опять покормить кузнеца, изголодавшегося в лютую эту годину. Но у кузницы не видно было никого, и князь Иван шагнул через порог в темный амбар, черный от сажи и копоти. Со свету ничего не разглядеть было сначала в глубине по углам, и князь только вздрогнул и отступил в сторону, когда пес, на лису похожий, бросился ему под ноги и выскочил из кузницы вон. Но тут князь Иван споткнулся о что-то мягкое, что свалено было рядом с горнушкой на землю. Князь Иван наклонился; при свете, который вместе с лихим ветром лез во все голые щели, увидел князь скрючившегося возле холодной горнушки человека. Он был мертв, последний кузнец на Болвановке. Половина лица была отъедена у него, должно быть, выскочившим только что из кузницы псом.

— Господи!.. Боже мой!.. — только и пробормотал князь Иван и попятился к двери.

Очутившись на улице, он втянул голову в ворот и, не оглядываясь, зашлепал по колдобинам и лужам. Он ни о чем не думал, лишь мерил ногами совсем распутившуюся в этом месте дорогу. И только когда дошел он наконец до последней кузницы, напротив двора пана Феликса, то остановился, огляделся, прислушался.

Было тихо кругом. По теневым местам белел еще снег, но солнце грело на черных прогалинах, и в голых сучьях перестукивались дятлы. «Весна, — подумал князь Иван. — Вон по зорям уж и кукушка куковала». И, высоко подобрав полы шубейки, которая была ему не впору, он стал перебираться на другую сторону дороги, к дому пана Заблоцкого.

XIV. Голод

Хламу и сору невиданно намело в хворостининский двор на Чертолье. Повалилась городьба, покосились ворота, и некому было пройтись по ним топором. Из-за бесхлебицы и небывалой дороговизны старый князь разогнал всех дворников своих, работников и холопов. Остались только Кузёмка-конюх, Булгачиха-туркиня, девка Матренка да Антонидка-стряпейка.

Тяжелый гул колокольный колыхался теперь непрестанно изо дня в день над жестяными маковками московских церквей, над изукрашенными чердаками боярских хоромин, над яблонями, бесшумно и покорно ронявшими в безлюдных садах белый свой цвет. И непрестанно же целыми днями тянулись по Москве возы к переполненным кладбищам. А на возах тех, едва прикрытые дерюгою, навалены были мертвые тела. Покойников подбирали повсюду: на перекрестках, по заулкам, у пивных и квасных кабаков, под кремлевскими башнями, под лесами строившейся в Кремле колокольни Ивана Великого, которою царь Борис Годунов словно хотел накормить беспредельную голодную Русь.

И низко в небе, казалось ниже новой колокольни, небывало пламенела яркая звезда. Она не меркла при солнце, не погасала с утренней зарей, видимая днем и ночью.

Князь Андрей Иванович уже мало выходил из своей спальни и все чаще требовал сына к себе. Глядя на молодого князя, старик ерошил седые волосы и вздыхал глубоко: «Ох, ох!.. Увы, увы!..»

На двор к Хворостининым повадились без числа калеки, побродяги, мнимые пророки. Они приходили наги и босы, тряслись и вопили, предсказывая близкий конец света. У каждого из них будто были видения. Колдун Арефа после первых петухов слышал невнятный шум, а после вторых увидел поляка на рыжем коне, который взвился над новым дворцом царя Бориса. Поляк всю ночь, до третьих петухов, вился вокруг Борисова дворца и хлопал плетью.