Евангелие от Крэга, стр. 87
А вот Махиде о приобретении своем он решил до поры до времени не рассказывать. Неизвестно, как еще судьба сложится. Хотя девка она пронырливая, рано или поздно все равно прознает…
Свою репутацию Махида подтвердила еще на пороге — она так и металась по дворику, всплескивая руками. Ну ни дать, ни взять — наседка, недосчитавшаяся цыпленка!
— Ой, что скажу, что скажу… — запричитала она. — Ты сядь, где стоишь, не то повалишься!
— Ну, говори, да не ври, а я уж как-нибудь устою, — благодушно проворчал он.
— Вижу я, что смурной ты стал, вечерами молчишь все — приучила тебя Мадинька лясы-то точить, вот и решила я перед нею повиниться, что кружала ее разбила, на вечерний уголек к нам зазвать. Подстерегла в проулочке. А она… Она говорит, берегусь теперь далеко ходить, в тягости я! Слыхал — это она-то!
— А что она — не девка, что ли?
— Девка, да замужняя! За стар-старым! Да за таким старым, что ежели он на снег-леденец малую нужду справит, то и снег не потает! Так что Шелуда пестуна своего шибко уважил, даром что глазами своими масляными все Мадиньку оглаживал…
— Ты что, дура, мелешь?!
— А чего такого? Или, скажешь, дух ветряной с озера прилетел? Или птенчик ее пуховый не в то место клюнул? Или Солнечный Страж на нее меч свой нацелил?..
— Кончай языком трепать! Устал я от трескотни твоей бабьей, лучше уж у аманта в дому ночевать.
— Уи-и-и…
Сейчас прямо уйти, что ли? А хоть бы и так.
Сдернул плащ с сучка, выскочил вон. В наступившей уже темноте кого-то сшиб с ног, и с истошным клекотом понеслась вдоль по проулочку ополоумевшая со страху и, несомненно, ворованная курица. В другое время Харр поржал бы над мазуриком незадачливым, а птичку догнал и, шею свернув, Махиде презентовал — не пропадать же добру. Но сейчас ему было не до смеху и тем более не до птички, на вертеле жаренной, хотя и допустил он оплошку — в сердцах покинул теплый дом, не повечеряв. Но уж очень круто его забрало; никогда такого сраму не бывало, чтоб девка малая его провела, а тут здрасьте! Отцом объявила. А с какого такого перепугу при первой встрече шарахнулась, твердила все «не знаю, ничего не знаю…» И теперь к себе не подпускает, хотя и куре этой полоумной ясно: где уж раз, там и другой, и третий…
Миновал ворота, гаркнув на стражей, которые было его не признали, потопал по улочкам к дому своему башенному. Чуть было в темноте не заплутался, но объявилась голубенькая пирлюшка, полетела впереди, и он ей поверил. Не зря, естественно; мигом привела к незапертой двери (тоже непорядок, завтра наказать телесу, чтоб запоры снаружи и изнутри были самые крепчайшие) и даже внутрь влетела, уж чересчур по-хозяйски. Раскрыл рот, чтобы и ее облаять, но подумалось: вдвоем будет не так тоскливо. Забрался наверх, бросил плащ на пыльный пол и растянулся. Поди, не караванник трехстоялый, и не в таких условиях ночевать приходилось.
Но сон не шел на обиду неутоленную. Все путем, как говаривал Дяхон. Шелуда хоть и кругл, да мордой смазлив и всегда под рукой. А сам он? Говорил же Иддс по-дружески: урод ты.
Со всех сторон урод.
И что его на всех дорогах тихрианских бабы привечали?
Как в смурной тоске заснул, так и проснулся. Встряхнул плащ, потопал по негнущимся зелененым ступенькам вниз. Надо завернуть в амантов дом, распорядиться насчет рухлядишки… Сама собой рука стукнула в рокотанов Ставень. Шелуда открыл степенно, неторопливо и, как показалось, нагло. Ни слова не сказав, повел в жилокрутную горницу, ступал как гусак, выворачивая ступни наружу. Харр едва сдерживался, чтобы не влепить ему белым нездешним сапогом в жирный зад, но сдержался — побрезговал.
Мади встретила его тихо и нетрепетно, точеную руку воздела, указывая на протянутые, точно струны рокотана, двойной оплетки жилы, — мол, которые срезать велишь?
— Еще два десятка заказываю, но покрепче, — бросил он через плечо Шелуде. — Принеси сырье, выберу.
Шелуда, недовольно надувшись — хотя куда же круглее? — зашлепал прочь. Сейчас дедка кликнет. Харр даже не шагнул ближе, только криво усмехнулся (и сразу понял — ухмылочка-то вышла прежалкая), коротко бросил, сберегая каждый миг, отведенный им на этот разговор, как он сам себе положил, последний.
— Что, Шелуду приветила? А лгала зачем?
Она и отвечать не стала — глядела спокойно, как облачко в озерную воду, и все.
— От кого?.. — прохрипел он и оборвал себя, потому как почудилось хриплый его полушепот разносится по всему дому. — Скажи: Шелудин кутенок повернусь и уйду, не увидишь и не услышишь…
— Уйди, господин мой, и позабудь меня. И я забуду. Одно только и буду помнить: сына мне бог твой послал.
И она поклонилась — гибко, все еще по-девичьи.
— Выкрутилась, — зло процедил по-Харрада. — Не обессудь, родишь все-таки приду поглядеть, в чью масть сынок пойдет. Не укроешь.
— Золотым он будет, как солнышко земли твоей, о котором ты столько сказывал. Для того гляжу я на платок золотой с утра до вечера, и ночью со мной он, — она разжала кулачок, и с ладошки заструилась полупрозрачная янтарная ткань — ну чисто луч солнечный. — Золотым он будет, и имя ему золотое: Эзерис, что значит…
Шлеп-шлеп — вкатился Шелуда.
Харр потыкал во что-то пальцем, назвал цену какую-то совсем несуразную, круто развернулся на каблуке и вылетел вон.
Эзерис, значит.
А что значит?
К аманту пришел — все из рук валилось.
— Не выспался? — полюбопытствовал Иддс. — Я за тобой посылал — девка твоя открестилась: не ночевал, мол.
— А я ей не подотчетный, — буркнул Харр. — Девок мало, что ли…
— Верно, — хлопнул себя по колену амант. — Тем более что нам с тобой сейчас не до них будет.
Харр постараются изобразить на лице своем готовность к подвигам — как ратным, так и трудовым.
— Луков нагнуть — дело нехитрое, сучьев в лесу вдосталь, — продолжал амант. — А вот с наконечниками для стрел придется туго. Кузня у нас одна, да и та плохонькая, все больше бабью утварь ломаную правит. Для стражей железа покупаем, сам за тем ходил, знаешь. Чтоб новое ковать, надо откуда-то караваи железные получить. В Серый стан больше нельзя, а кроме него, только в Огневой Пади железо из руды вытапливают.
— Опять с караваном пошлешь? — без малейшего энтузиазма предположил Харр.
— Не получится. Караванщики поиздержались, до конца лета отдыхать будут. Дорога в Огневище нелегкая. Да и снаряжать караван решают все три аманта, скопом. Что я Лесовому наплету? Он же знает, что железа у меня накуплены. Нет. Пойдешь ты один, вроде как странник или еще того похлеще — подкоряжник, решивший до стана теплого податься. Дом купецкого старейшины я тебе опишу, знак у тебя уже имеется. Поговоришь с ним тайно, подобьешь караван к нам снарядить — аманты ведь с купецкой подначки решение принимают. А в поклажу пусть хлебы железные возьмут, да никому иному, только мне, и без огласки. Понял?
— Что не понять! А чем дорога-то опасна?
— До самых дымов ничего не бойся, а как дымы увидишь — ступай по самому ручью, неглубокий он в верховье-то. Ноги замочишь, зато в ловушку не попадешь. Их вкруг стана нарыто видимо-невидимо, угодишь — сгниешь заживо.
— Ну, обрадовал.
— А ты думал! За дом отслужил, теперь обставу в нем зарабатывай.
IX. К истокам
Ручей не менялся. Харр шел вдоль него уже третий день, а он все так же ворчал, прижимаясь к серой трещиноватой стене, и кое-где принимал в себя едва уловимые глазом струйки, сочащиеся из-под бархатистого, глубокой зелени мха. Иддс что-то говорил о верховье, но пока на него было что-то не похоже вот так, то расширяясь на золотистых песчаных отмелях, то сужаясь на звончатых пестрокаменных перекатах, он струился с какой-то бессмертной неизменностью, подобно тихрианской дороге, которая замыкалась сама на себя, так что встречались старцы крепконогие, на самом закате своей жизни вновь ступающие по тому отрезку пути, где впервые довелось им сделать свой первый шаг.
Шел он неторопливо. Амант его поспешать не просил, да ежели и наказал бы, Харр больше не расположен был действовать по чужой указке. Тем более задаром. Дом его и так обставят к его возвращению, а больше ему ведь ничего не нужно.