Стеклянный цветок (сборник), стр. 136
Новоиспеченная властительница разума начала свое правление. Она повелела приступить к строительству нового замка — здания из живого дерева с фундаментом, глубоко утопленным в болото, и стенами, увитыми лианами, цветами и другими живыми растениями.
— Разведутся насекомые, — предостерегла я, — паразиты, жалящие мухи и древоточцы. А в фундаменте грибки и гниль в стенах. Тебе придется спать под москитной сеткой. И постоянно убивать, день и ночь. Твой деревянный дворец будет плавать в испражнениях и останках миллионов крошечных тварей. Ты станешь причиной миллионов смертей, и через несколько лет призраки миллионов насекомых будут по ночам заполнять твои залы.
— Тем не менее, — возразила она, — я построю живой и теплый дом, а твой был холодным и мертвым. Наверное, каждому свои символы. И свои страхи.
— Сотри его, — посоветовала она. — Очисти кристаллы, иначе со временем он поглотит тебя и ты станешь еще одним призраком — узником машины.
— Стереть? — Я рассмеялась бы, если бы голосовые связки были рассчитаны на смех. Я вижу ее насквозь. Ее душа вся отражается на этом нежном личике. Я могу пересчитать все поры ее кожи и зафиксировать любую вспышку неуверенности в этих фиолетовых глазах. — Ты хочешь сказать: «Сотри себя!» Кристалл — дом для нас обоих, дитя. Кроме того, я его не боюсь. Ты не поняла главного. Клерономас был кристаллическим, призрак — органикой, так что исход был предрешен. У меня все иначе. Я — такой же кристалл, как и он, и так же вечна.
— Мудрая… — начинает она.
— Неверно, — поправляю ее я.
— Ну тогда Сириан, если тебе так хочется.
— Снова неверно. Зови меня Клерономасом.
Кем только ни побывала я за свою долгую жизнь, но вот легендой быть еще не доводилось. В этом что-то есть. Маленькая девочка смотрит на меня.
— Клерономас — это я, — говорит она высоким удивленным голоском.
— Да, — соглашаюсь я, — И нет. Сегодня мы обе — Клерономас. Мы прожили одну и ту же жизнь, сохранили те же воспоминания. Но с этого дня наши пути расходятся. Я — сталь и кристалл, ты — детская плоть. Ты говорила, что хочешь жизни. Бери ее, она твоя — и все, что с ней связано. Твое тело молодо и здорово, оно только начинает расцветать, перед тобой долгие, богатые событиями годы. Сегодня ты еще считаешь себя Клерономасом. А завтра?
Завтра ты снова научишься страсти, и раздвинешь свои ножки Хару Дориану, и будешь вскрикивать и содрогаться, когда он доведет тебя до оргазма. Завтра ты родишь детей в крови и боли и будешь смотреть, как они растут и стареют, как рожают собственных детей и умирают. Завтра ты проедешь через топи, и обездоленные будут бросать тебе дары, проклинать тебя и превозносить, они будут на тебя молиться. Завтра прибудут новые игроки, умоляя о теле, о новом рождении, о единственном шансе, корабли Хара Дориана приземлятся с новыми призами, и все твои принципы будут снова и снова перепроверяться и формироваться заново. Завтра Хар, или Джонас, или Себастьян Кейл решат, что ждали достаточно, ты вкусишь медовое предательство их поцелуя и, возможно, победишь, а возможно, нет. Никакой уверенности. Но вот что я обещаю тебе наверняка. В один прекрасный день после долгих лет жизни (правда, когда они пройдут, то уже не покажутся долгими) в тебе начнет расти смерть. Семя уже посеяно. Возможно, в этих маленьких сладостных грудках, которые Раннару так хочется поцеловать, поселится болезнь; возможно, во сне твое горло перережет тонкая проволока или внезапная солнечная вспышка выжжет всю эту планету. Но смерть придет, и раньше, чем ты думаешь.
— Я знаю. Пусть будет так, — сказала она и улыбнулась. Кажется, она не кривит душой. — Жизнь и смерть. Я долго существовала без них, М… Клерономас.
— Ты уже начинаешь забывать, — заметила я. — Каждый день ты будешь утрачивать все больше воспоминаний. Сегодня помним мы обе. Мы помним хрустальные пещеры Эриса и первый корабль, на котором служили, помним морщинки на лице отца. Мы помним, что сказал Томас Чанг, когда команда решила не возвращаться на Авалон, и слова, которые он произнес, умирая. Мы помним последнюю женщину, с которой занимались любовью, ее тело и запах, вкус ее грудей и как она стонала от наших ласк. Она умерла восемьсот лет назад, но она живет в нашей памяти. И умирает в твоей, ведь правда? Сегодня ты Клерономас. Но я — тоже он, и я Сириан с Эша, и маленькая частица меня — это все еще наш призрак, бедняга. Но когда наступит завтра, я сохраню себя такой, какая есть, а ты… ты будешь властелином разума, а может, сексорабыней в каком-нибудь благовонном борделе на Симеранге или ученым на Авалоне, но в любом случае не тем, что ты сейчас. Она поняла. Она приняла это.
— Значит, ты будешь вечно играть в Игру ума, — сказала она, — и я никогда не умру.
— Ты умрешь, обязательно умрешь. Бессмертен Клерономас.
— И Сириан с Эша.
— Да.
— И чем ты собираешься заняться? — спросила она.
Я подошла к окну. Здесь на подоконнике стоит стеклянный цветок в простой деревянной вазе. Его лепестки преломляют свет. Я посмотрела на ослепительное солнце Кроандхенни, горящее в ясном полуденном небе. Теперь я могла смотреть прямо на него, могла задержать взгляд на солнечных пятнах и пылающих языках протуберанцев. Я слегка перенастроила кристаллические линзы моих глаз, и пустое небо расцвело звездами. Такого обилия звезд я до сих пор не видела, не представляла себе.
— Чем собираюсь заняться? — переспросила я, глядя на таинственные звездные россыпи, видимые мне одной. Они напоминали мою обсидиановую мозаику. — Там миры, которых я еще не видела, — сказала я своей сестре-близняшке, отцу, дочери, врагу, зеркальному отражению… кем бы она ни была, — Есть вещи, которых я пока не знаю, и звезды, которых я даже сейчас не вижу. Чем буду заниматься… Всем. Для начала — всем.
Пока я говорила, в открытое окно влетело толстое полосатое насекомое. Шесть прозрачных крылышек разбивали воздух так быстро, что человеческому глазу уследить за ними было просто невозможно, а я могла бы сосчитать все их взмахи. Насекомое на секунду опустилось на стеклянный цветок и, не найдя ни нектара, ни пыльцы, улетело восвояси. Я проводила его взглядом; удаляясь, маленькое смертное существо все уменьшалось и уменьшалось, а когда я наконец напрягла свое зрение до предела, затерялось среди болот и звезд.
Межевой рыцарь
© Перевод Н. Виленской.
Весенние дожди умягчили почву, и Дунку нетрудно было копать могилу. Он выбрал место на западном склоне небольшого холма — старик всегда любил смотреть на закат. «Вот и еще день прошел, — говорил он, вздыхая, — а завтрашний еще неизвестно что принесет, верно, Дунк?»
Один из завтрашних дней принес дождь, промочивший их до костей, а следующий — порывистый сырой ветер, а следующий за ним — холод. На четвертый день старик сильно ослабел, чтобы держаться в седле, и скоро его не стало. Не прошло и нескольких дней, как он, покачиваясь в седле, пел старую песню о турнире в Гуллтауне, только вместо «Гуллтаун» спел «Эшфорд». «В Эшфорде славный будет турнир, хей-хо, хей-хо», — грустно вспоминал Дунк, копая могилу.
Вырыв достаточно глубокую яму, он поднял старика на руки и уложил туда. Покойник был маленький и тощий — без кольчуги, шлема и пояса с мечом он весил не больше мешка с сухими листьями. Дунк же вымахал невероятно высоким для своего возраста — нескладный ширококостный парень шестнадцати или семнадцати лет (никто не знал толком, сколько ему). Ростом он был ближе к семи футам, чем к шести, и этот костяк только начинал еще одеваться плотью. Старик часто хвалил его силу. Старик не скупился на похвалы — больше ведь у него ничего не было.
Дунк постоял немного над могилой. В воздухе снова пахло влагой, и он знал, что нужно засыпать старика, пока не пошел дождь, но ему тяжко было бросать землю на это усталое старое лицо. «Сепгона бы сюда, он бы прочел молитву — но нет никого, кроме меня». Старик обучил Дунка всему, что знал сам о мечах, щитах и копьях, а вот что касается слов…