Студия сна, или Стихи по-японски, стр. 17

— Вы хотите спросить меня, кто я таков, — начал он своим искусственным басом, — так вот извольте, отвечу. Я муж этой прекрасной богоподобной особы. На сей счет у меня при себе имеются даже все необходимые документы и справки.

Подобная смелость и откровенность пришлись по душе Побережскому. Он встал со своего места, вплотную подошел к Турегневу и навел свою раскрытую ладонь тому на живот. Они обменялись дряблыми улыбками, затем — мягким бескостным рукопожатием.

— Вы должны правильно понять, что ваша жена к вам больше не вернется, — отчетливо произнес Антон Львович.

— Хотелось бы что-нибудь знать относительно цены, — ничуть не удивляясь, сказал Турегнев.

— Эта услуга бесплатна, — жестко, уже как финансист, ответил Побережский.

— Вот и хорошо, вот и хорошо, — снова засуетился Иван Сергеевич, — ей у вас, надеюсь, будет хорошо, у вас тут и апартаменты просторные, и пахнет хорошо, и окна выходят на солнечную сторону.

Уходить, однако, он не торопился, а все стоял, перетаптываясь, продувая свой мохнатенький кулачок, над костяшками которого голубела татуировка, смахивающая на рекламу зубной пасты. Пришлось-таки пригласить его к столу. Явно стесняясь, приглашение Турегнев принял и сразу же с готовностью и даже с какой-то нехорошей жадностью накинулся на еду.

Антон Львович с изумлением смотрел на него, никак не в силах поверить, что так все хорошо складывается с Варварой Ильиничной, что сейчас этот неприятный человек насытится и уйдет, и останется лишь проветрить комнату от потного запаха, чтобы навечно забыть про него. Турегнев же, опьянев и осмелев от еды (к водке, кстати сказать, он почти не притронулся), снова с мерзкой елейностью стал приставать к Побережскому с вопросом, а на каких все-таки условиях Варвара Ильинична остается теперь жить здесь, и Антону Львовичу пришлось все-таки что-то сунуть тому в карман, хотя казалось кощунственным и диким обозначать собственное долгожданное счастье таким глупейшим денежным эквивалентом.

Перед уходом Турегнев испросил себе еще и чаю в стакане и все смотрел, как ложка гоняется по кругу за таявшими крупинками сахарного песка.

Варваре Ильиничне была выделена отдельная комната с узкой и изящной, совершенно исключающей всякие вольности кроватью, но Антон Львович все же не удержался и далеко заполночь, когда все уже непоправимо заснули, решил гостью свою навестить. Предварив свое появление тихим поскребыванием, он открыл дверь и увидел не Варвару Ильиничну, но ее силуэт, мягко отпечатавшийся на фоне белого от лунного света окна.

— Вам не спится, — нежно произнес он и, не дожидаясь ответа, стал сбивчиво рассказывать ей о своем одиночестве и ожидании, о неге своей, о руинах своего бывшего счастья.

Так и не прикоснувшись друг к другу, они провели несколько ночей — он говорил, она с бусинами слез на ресницах слушала его, и только потом, не менее недели спустя, Антон Львович вдруг прервался на полуслове, вынул из себя потухшую сигару, а себя — из ботинок и всех одежд и голый, похожий на беззащитную личинку огромного насекомого, прижался к всхлипывающей от восторга доброй хвостатой женщине.

Господи, как же славно они зажили! Варвара Ильинична была почти бессловесной и поэтому в каком-то смысле мало чем отличалась от галлюцинации Антона Львовича. Из своей прошлой жизни она не принесла ни особых нарядов, ни привычек, ни фотографий, а лишь какого-то пятнистого пса, из-за своей дряхлой старости и неподвижности почти не отличимого от чучела.

Она была добра, простодушна и грубовата и поначалу полагала, что богатый господин заинтересовался ею, вернее, ее подвижным веселым хвостиком единственно для того, чтобы определить ее в цирк, с которым — ах, как хотелось бы ей! — она сможет объехать весь земной шар, где все эти иностранцы, все эти люди с парфюмерным дыханием и перстнями на пальцах, станут неистово аплодировать ей. Она хорошо представляла афиши со своим улыбающимся лицом: «Варвара Ильинична, женщина с хвостом! Она знает, о чем думают хомяки!» Антон Львович, донельзя умиляясь такими фантазиями, спрашивал ее, причем же тут, дорогая Варвара Ильинична, хомяки, и она в ответ только закатывала глаза и причмокивала своими карамельными губками.

Глава XIV

Сколько было к тому времени лет его детям? Старшему, Артуру, шестнадцать, младшему, Герману, следовательно, пятнадцать, но когда вспоминалось, что мальчики были близнецами, то начинала болеть голова и появлялось недоумение, откуда эта неразбериха с числами.

Итак, если голова не болела, если Варвара Ильинична была улыбчивой и ясной, если за окнами тлело закатное солнце, то обоим мальчикам было все-таки по шестнадцать лет. Хороший возраст, чтобы наконец перестать удивляться тому, что отец совершенно не замечал и не замечает их, путает их имена и возраст. Хороший возраст, чтобы находить особое удовольствие в пристальном, секретном и неприличном наблюдении за мачехой. Они, например, знали, что Варвара Ильинична, от души намолившись перед сном, раздевалась донага, ложилась в кровать и укладывала в специальный футляр с алыми замшевыми внутренностями свой хрящеватый хвостик, а потом долго укачивала, убаюкивала его, напевая одну и ту же нудную колыбельную песнь. Потом в ее комнату все с теми же предварительными поскребываниями, постукиваниями и покашливаниями прокрадывался Антон Львович, и она начинала попискивать, прося его, чтобы все было поглубже, понадежнее и помокрее, чтобы родить еще одного маленького Антона Львовича, с маленькими усиками, с маленькой сигарочкой, с маленькими бакенбардиками; и под тайным присмотром двоих своих взрослых сыновей Побережский старался изо всех сил, говорил, пробивая слова сквозь одышку, что все будет исполнено, моя дорогая Варвара Ильинична, моя драгоценная ящерицеподобная королева.

Потом настал день, когда все тот же художник Брукс усадил перед собою Варвару Ильиничну и, долго примериваясь, все отдергивая уже готовую руку, сделал наконец-таки первый мазок. Антон Львович, присутствующий при этом, был немало изумлен, что впоследствии вот именно это, малозначительное и скользкое, превратится в Варвару Ильиничну, которая вскорости будет висеть на стене, улыбаясь лишь уголками слегка асимметричного рта.

Первая картина, которую Брукс справил дня за четыре и которая, кажется, даже не имела названия, Побережскому не понравилась, ибо, как он выразился, отображала лишь самый верхний слой Варвары Ильиничны, слой только лишь скучной материи. Вторая была еще хуже того: снова скользкая кисть Брукса с детальной точностью перенесла лишь внешние черты Варвары Ильиничны, за которыми, по твердому мнению Антона Львовича, совсем не было видно ее внутреннего света, что то ярчайше горел, то мерцал, но во всяком случае присутствовал постоянно, манил к себе самого Побережского, который, как мотылек, порхал к нему, зная, что обожжет свои полупрозрачные, с беленьким порошочком крылья, но хотел того — и боли, и ожогов, ибо это было бы лучшим подтверждением причастности к волшебству и близости к Варваре Ильиничне. Третья картина была лучше и называлась «Женщина-динозавр охотится на неподвижную собаку». Варвара Ильинична была изображена со своим лицом и телом огромной рептилии, и рубиновым, с ржавыми подпалинами языком была готова слизнуть собственную собаку, которая и на картине не отличалась от чучела. Побережский не преминул отметить улучшение, кажется, лучше Брукса чувствуя, что тот, наконец, на верном пути к воссозданию единственно верного, лучащегося, мягкого и пропитанного нездешним теплом облика Варвары Ильиничны, и заказал ему еще одну картину.

Брукс и Варвара Ильинична запирались в комнате ровно в девять утра. В шесть вечера они выходили оттуда, чтобы встретить Антона Львовича, в это же время возвращавшегося со службы. Еще чуть позже, как бы ниоткуда, словно выпотевая прямо из стен, к компании присоединялись оба мальчика, чуть более таинственные и чуть менее разговорчивые, чем обычно.