Тайна бильярдного шара. До и после Шерлока Холмса [сборник], стр. 23

И вот, неделя уединения подошла к концу, и вечером субботы каждой монахине надлежало исповедаться, дабы приготовиться к Святому причастию воскресным утром. Одна за другой фигуры в белоснежных одеяниях, призванных символизировать чистоту их душ, входили в исповедальню, сквозь зарешеченное окошко шепотом рассказывали о своем нехитром бытии и с величайшим смирением и раскаянием внимали мудрым наставлениям и замечаниям, которые им, отведя взгляд, шепотом изрекал пожилой священник. Строго согласно статуту инокини, послушницы и сестры возвращались в часовню и ждали лишь прихода матери настоятельницы, дабы завершить день всегдашней вечерней молитвой.

Мать Моника вошла в темную исповедальню и сквозь маленькое зарешеченное окошко увидела седую голову, обращенное к ней ухо и изуродованную руку, закрывавшую остальную часть лица. Рядом с сидящим монахом-иезуитом горела одинокая свеча, и она услышала легких шелест, когда он перелистывал требник. С видом человека, сознающегося в тягчайшем преступлении, она опустилась на колени, смиреннейше опустив голову, и скороговоркой что-то пробормотала о банальных ошибках и промахах, связывавших ее с остальным человечеством. Они были столь ничтожны и немногочисленны, что священник всерьез призадумался, какое самое легкое из наказаний соответствовало бы ее почти полной безгрешности, как вдруг исповедавшаяся запнулась, словно хотела сказать что-то еще, но не могла найти в себе сил сделать этого.

— Мужайся, сестра, — произнес отец Гарсия. — Что еще ты не высказала?

— Я не высказала самое худшее, — ответила она.

— Самое худшее не всегда самое тяжкое, — ободрил ее священник. — Отринь страх, сестра, и поведай это мне.

Однако настоятельница все же пребывала в нерешительности. И вот, наконец, она заговорила, но таким тихим шепотом, что сидевший по ту сторону решетки приложил ладонь к уху, чтобы лучше слышать.

— Преподобный отец, — начала она, — мы, носящие облачение святого Доминика, дали обет навсегда оставить все мирские мысли. И тем не менее я, недостойная настоятельница, в которой все по праву ищут пример для подражания, всю эту неделю оказалась снедаема воспоминаниями о любимом — о любимом мною мужчине, пресвятой отец — давным-давно, за много лет до того, как я приняла постриг.

— Сестра моя, — ответил иезуит, — мысли наши не всегда подвластны нам. Когда они становятся таковыми, что разум наш восстает против них, нам остается лишь горько о них сожалеть и приложить все силы, дабы избавиться от них.

— В этом-то и состоит тяжесть моего греха, святой отец. Мысли сии были мне приятны, и никакими усилиями мне не удавалось отбросить их прочь. Будучи в своей келье, я изо всех сил пыталась одолеть свою слабость, но как только вы начали говорить…

— Я начал говорить?..

— Это ваш голос, святой отец, что заставил меня вспомнить казавшееся мне давно позабытым. Каждое ваше слово вызывало у меня воспоминания о Педро.

Священник вздрогнул от почти бесстыдной откровенности, с которой исповедавшаяся произнесла имя своего возлюбленного.

Георг Урлауб. Исповедь у доминиканца

Моника слышала, как требник упал на пол, но он не удосужился поднять его. На некоторое время воцарилась мертвая тишина, а потом, отвернувшись от окошка, монах скороговоркой объявил меру искупления и отпущение грехов.

Настоятельница поднялась с подушечки и уже было собралась идти, как вдруг до нее донесся сдавленный стон. Она взглянула на решетку исповедальни и в ужасе отшатнулась. Сквозь зарешеченное окошко на нее смотрело искаженное болью лицо с двумя безумными глазами, горевшими таким огнем неутешной тоски и безнадежного отчаяния, что один их взгляд вместил в себя все тридцать лет затаенных страданий и мук.

— Юлия! — воскликнул он.

Она бессильно прислонилась к деревянной перегородке исповедальни, прижав руку к бешено колотившемуся сердцу и побелев, как полотно. В своем белом одеянии она походила на увядшую лилию.

— Это ты, Педро, — еле слышно произнесла она наконец. — Мы не должны разговаривать. Это грех.

— Мой долг как исповедника исполнен, — отвечал он. — Ради Бога, скажи мне несколько слов. В этом мире мы уже никогда не увидимся.

Она снова преклонила колени, и ее мертвенно-бледное лицо оказалось напротив его горящих глаз.

— Я не узнала тебя, Педро. Ты так сильно изменился. Только голос и остался.

— Я тоже тебя не узнал, пока ты не произнесла мое мирское имя. Я не знал, что ты приняла постриг.

Она ответила тяжелым вздохом.

— А что еще мне оставалось? Мне незачем было жить, когда ты оставил меня.

По ту сторону решетки раздался хриплый стон.

— Я тебя оставил? Скорее, когда ты отвергла меня.

— Педро, ты же знаешь, что именно ты оставил меня.

Его тонкое смуглое лицо напряглось, словно он собрал все силы, чтобы встретить удар судьбы.

— Послушай, Юлия, — заговорил он. — В последний раз мы виделись с тобой на площади. У нас не было и минуты, поскольку наши семьи враждовали. Я тогда сказал, что если ты поставишь лампу в своем окне, то это явится мне знаком, чтобы я оставался верен тебе. Если же подоконник останется пуст, я навсегда исчезну из твоей жизни. Лампы там не оказалось.

— Я поставила лампу, Педро.

— Твое окно было третьим сверху?

— Первым сверху. Кто тебе сказал, что третьим?

— Твой двоюродный брат Альфонсо — мой единственный друг в твоей семье.

— Кузен Альфонсо просил моей руки, и я ему отказала.

Изувеченные руки взметнулись вверх в бессильной вспышке ненависти.

— Тише, Педро, тише! — зашептала она.

— Я не сказал ни слова.

— Прости его!

— Нет, никогда я его не прощу! Никогда! Никогда!

— Так, значит, ты не хотел оставлять меня?

— Я вступил в орден в надежде найти скорую смерть.

— И ты не забыл меня?

— Боже правый, помоги мне! Я не мог забыть тебя.

— Как же я рада, что ты меня не забыл. О Педро, бедные, бедные твои руки! Моя потеря обернулась даром для других людей. Я потеряла свою любовь, дав миру святого и мученика.

Тут он закрыл лицо руками, и его худые плечи сотряслись от рыданий.

— Что наши жизни! — сдавленно произнес он. — Что наши попусту потраченные жизни!

Сестры в обители святого Доминика до сих пор говорят о последней проповеди, которую им прочел отец Гарсия. В ней он говорил об ужасных превратностях судьбы, и какой благодатью они могут обернуться, когда на худом стебле взойдет и распустится цветок добрый. Говорил он также о душеубийственном горе, что может обрушиться на нас, и как мы сможем очиститься благодаря ему, если познаем и проявим глубокое и истинное сочувствие к горестям ближних наших. Затем он стал молиться и попросил паству молиться вместе с ним, дабы все «мужи несчастныя и жены кроткия» смогли воспринять горе подобным образом и дабы мятежный дух одного смирился, а слабый дух другого укрепился. Такова была молитва, вознесенная к Богу сотней монахинь, и если Пречистый и Благостнейший Господь услышал ее, молитва сия вновь привнесла мир в души матери настоятельницы Моники и отца Гарсии из ордена иезуитов.

ПАСТОРАЛЬНЫЙ УЖАС

Высоко над озером Констанс, примостившись в уютном уголке Тирольских Альп, лежит небольшой городок Фельдкирх. Он не примечателен ничем, кроме большого духовного училища ордена иезуитов и дивной красоты своих окрестностей. Во всей провинции Форарльберг нет места прекрасней этого. Из-за окружающих город холмов примерно в двадцати километрах от города тускло мерцает гладь озера, похожая на огромное ртутное пятно. Далеко внизу, в долинах, весело и резво несут свои воды Рейн и Дунай, пока еще ручейки, ничем не напоминающие величественные реки, в которые они превратятся через много дней пути отсюда. С плоскогорья, где находится Фельдкирх, видны сразу пять государств и великих княжеств — Швейцария, Австрия, Баден, Вюртемберг и Бавария.