Ручей повешенной женщины, стр. 28

Во всем теле, в каждой мышце, каждой косточке, пульсировала тупая, ноющая боль. Но все же мне кое-как удалось встать на колени. Один глаз не открывался, другой превратился в узкую щелочку. Я поднес онемевшие окровавленные руки к лицу, но тут же в ужасе отдернул их. Лицо мое превратилось в отвратительное кровавое месиво.

Я начал медленно подниматься, но ноги отказались мне служить. Я рухнул на землю, так основательно ударившись о камень, что голова заболела в тысячу раз сильнее. Через минуту я предпринял новую попытку, на сей раз покрепче зарываясь пальцами в мерзлую грязь.

В результате я все же вылез из ямы, но это отняло у меня последние силы. Я распростерся на земле. И тут до меня донеслись отдаленные выстрелы. Так значит, все было напрасно! Враги настигли моих друзей и, возможно, уже убили их.

Шедший от земли холод постепенно сковывал все мое тело; я задрожал. Вытянув вперед руку, я ухватился за кустик и стал медленно подбираться к нему.

Капля крови сорвалась с лица, оставив на рукаве ярко-алое пятно. Несколько мгновений я тупо смотрел на него, потом собрался с силами и пополз дальше. Мне, пожалуй, удалось проползти несколько футов. Я уткнулся лицом в землю и провалился в забытье.

Меня разбудили холод и жгучая жажда. Захватив горстку обледенелого снега, я попытался запихать его в рот. Начавшие затягиваться ссадины ужасно болели: при попытке открыть рот челюсти, казалось, затрещали. Но часть снега все же попала мне на язык. Тоненькая живительная струйка потекла по горлу.

Я снова встал на колени и пополз вперед. Через несколько минут я добрался до высокого валуна и, ухватившись за него, сумел подняться на ноги. Привалившись к камню, я обождал, пока пройдет дрожь в коленях. Затем, спотыкаясь, побрел дальше.

Я твердо знал лишь одно: надо добраться до Майлс-Сити. А когда я попаду туда, я отыщу Романа Белена. Во что бы то ни стало отыщу.

Эта мысль и спасла меня. Лишь одна она толкала меня вперед в эту мучительную, полную боли и отчаяния ночь. Я спотыкался, падал, поднимался и падал вновь. Дважды я срывался с берега ручья на лед, но каждый раз умудрялся выбраться и двигался дальше.

Когда настал час тусклого серого рассвета, я по-прежнему брел, превозмогая боль. Руки мои кровоточили, все тело по-прежнему болело и ныло, и при каждом движении у меня вырывался стон, но я еще держался. Где-то впереди находились мои друзья, или их трупы, поскольку вчерашние выстрелы могли означать только одно; люди Белена настигли их.

Следует сказать о том, какую огромную роль в подобных ситуациях играет ненависть. Совершенно очевидно, что, если бы не ненависть, я бы никогда не нашел в себе сил подняться с земли. А если бы и поднялся, то не прошел бы и десяти футов.

Преодоленное мной расстояние сперва определялось футами, но потом я начал измерять его шагами. Заглянуть вперед, представить себе, как я пройду все эти длинные мили, было для меня совершенно невозможно. Ведь даже каждый мой шаг безмерно радовал меня.

Я не помнил, как это произошло, но Белен, по-видимому, оттоптал мне одну руку. Она была вся изодрана и ужасно распухла, но пальцами я все же мог пошевелить, хотя и с трудом. Любое движение этой руки причиняло мне такую нестерпимую боль, что покуда у меня не было ни малейшего желания пустить ее в ход.

Меня толкала вперед лишь сила воли. Сила воли и ненависть.

Больше всего на свете я жаждал убить Романа Белена.

Временами у меня мутилось сознание. Порою горизонт словно расплывался, и все вокруг меня начинало качаться. Не знаю, прошел ли я в тот первый день хотя бы милю.

Под вечер мне показалось, что справа от меня что-то движется. Чуть позже я снова заметил то же движение.

Оказалось — волк. Не койот, а здоровенный серый лобо note 3. И он крался за мной по пятам.

Враги забрали мой винчестер, кольт и даже нож. Так что защищаться мне было нечем.

Волк никогда не нападет на человека. Так твердили мне с детства. И я верил… до поры до времени.

Старый лобо прекрасно понимал, что я при последнем издыхании. А в таких случаях волк, как и стервятник, безгранично терпелив. Видать, нетерпеливыми бывают только люди. А большинство диких зверей не знают чувства времени, потому и могут подождать. Да, ждать они умеют…

Возможно, он разделается со мной уже нынешней ночью. А может, следующей ночью — ему не к спеху.

Я снова упал и не смог сразу подняться; несколько минут я лежал почти без чувств. А когда наконец открыл глаза, пошевелился и начал подниматься, то увидел, что волк сидит в каких-нибудь пяти ярдах от меня. Сидит, свесив красный язык, и наблюдает за мной.

Глава 17

Волк сидел прямо передо мной. На морде у него была написана полнейшая уверенность, что я вот-вот сдамся. Это распроклятое зрелище привело меня в бешенство. Поэтому я поспешно поднялся и снова побрел. Сначала я надеялся, что если двигаться побойчее, то волк решит, что ожидание может чересчур затянуться, и отстанет от меня. Но вскоре мне пришлось убедиться, что этого зверюгу не так-то просто обвести вокруг пальца. И все же я по-прежнему шел, шел до самой темноты, лишь несколько раз останавливаясь, чтобы сжевать пригоршню снега. Но когда спустилась ночь, я испугался, как бы не сбиться с пути. Ни звезд, ни луны на небе не было, все ориентиры скрылись во мгле.

И тут мне в первый раз за все это время повезло. Удача пришла ко мне в виде густой рощицы ив и виргинской черемухи, притулившейся на берегу замерзшего ручейка. Не Бог весть что, но зато вокруг валялось много хвороста. В очередной раз порывшись в карманах, я отыскал несколько спичек и принялся за дело. Отодрав кору со ствола упавшего дерева, я раскрошил ее, сверху положил клочок чудом сохранившегося сухого мха, наломал хвороста и чиркнул спичкой. Спичка тотчас вспыхнула, и вскоре костер разгорелся на славу.

Враги оставили меня на верную погибель, поэтому я мог не беспокоиться, что огонь выдаст меня. Да и в любом случае он был мне жизненно необходим. Причем не только для согрева, но и для поднятия духа, или как там это называется…

Но как не рылся я в карманах, а ни крошки съестного не обнаружил. И все же от тепла меня разморило, и я, подобравшись как можно ближе к огню, свернулся калачиком.

А потом раздался стук копыт.

Близилась полночь. Я то задремывал, то просыпался, чтобы подкормить пламя. Небо слегка прояснилось, показались звезды. Я понимал: бежать бессмысленно. Поэтому я протянул руку к внушительной дубинке, которую нашел, разводя костер.

Топот копыт приближался. Потом я услышал, как лошадь остановилась, замерла на месте, словно в нерешительности, а потом снова двинулась в мою сторону, но уже медленнее, то и дело останавливаясь.

Я поднялся на ноги. Было очевидно: если бы на лошади сидел наездник, она бы шла иначе. Впрочем, седок, возможно, мертв либо совершенно беспомощен.

На границе светлого круга, отбрасываемого пламенем костра, лошадь остановилась. Оседланная лошадь… Навострив уши, она внимательно разглядывала меня. Я шагнул чуть в сторону и тотчас же узнал коня, на котором ехала Энн, — чудеснейшего жеребца моргановской породы.

Конь был необычной масти — голубовато-чалой. Но по все прочим статям считался одним из лучших коней Фарлея. Звали его Синий Мальчуган.

— Привет, Мальчуган, — сказал я ласково. — Где твоя хозяйка?

Конь сделал еще один робкий шаг вперед и застыл, выкатив на меня глаза и раздувая ноздри. Стараясь двигаться как можно осторожней, я медленно направился к нему. Вероятно, конь тянулся к огню, потому что огонь обещал то, к чему Мальчуган уже успел привыкнуть, — общество людей.

— Где Энн, а Мальчуган? — Еще на полшага приближаясь к коню. — Я рад, что ты пришел ко мне. Давай-ка поскачем и посмотрим, что там произошло. Что ты на это скажешь, а?

Приближаясь к нему, я боялся, что он может отпрянуть в сторону. Но конь не шевелился. А когда я наконец положил руку на седло, он повернул ко мне голову и потянулся ко мне носом. Я ухватился за уздечку. Потом подвел коня к костру и накрепко привязал к дереву. Обшарил седельные сумки. В одной из них я нашел несколько патронов, но в револьверной кобуре вместо оружия лежала расческа, щетка и тому подобная ерунда. Зато во второй сумке — я с трудом поверил в такую удачу — лежал сандвич из двух толстенных ломтей хлеба и куска мяса. Я с наслаждением впился в него зубами, смакуя каждый кусочек, каждую крошку, стараясь жевать как можно дольше.