На старой мельнице, стр. 2
Дед Андрон человек разговорчивый. И обычно сам останавливал Митьку. А тут сделал вид, что не замечает.
– Здравствуй, дедушка, – сказал Митька.
– С богом, – ответил Андрон. Он сидел на ступеньке и смотрел поверх Митькиной головы.
Дед был не в духе. На голове у него криво держалась командирская фуражка с оторванным наполовину козырьком. «Выпивши дед», – сразу определил Митька. Уж такая примета у него была: если фуражка сидит на голове сторожа прямо, – значит, старик трезвый. Если криво, – под хмельком. А уж если валяется у ног, то можно не только магазин обворовать, но и самого сторожа утащить – не проснётся. Правда, до такого состояния дед редко доходил. А под хмельком бывал часто.
Когда расстроен, лучше с ним не заговаривать – прогнать может. Но Митьку интересовал один важный вопрос.
– Правда, деда, что всех водяных расстреляли? – спросил он.
Дед ничего на это не ответил. Митька подождал и снова спросил:
– А нашего водяного, с мельницы, тоже красные кокнули?
– Видал я его... – сиплым голосом сказал сторож. – Чудище! Не приведи господь ещё раз увидеть...
– А может, тебе, дедушка, показалось? – спросил Митька. – Может, ты, дедушка, пьяный был?
– Может, и показалось, – согласился дед и почесал большой бугристый нос.
– А водяные по лесу не могут ходить? Ведь у них, ты говорил, хвост-то рыбий.
– Не могут, – сказал дед. – Водяные в воде сидят…
– Ну я пойду, – обрадовался Митька.
– В лесу, родимый, лешие бродят...
Митька вспомнил стихотворение, которое в школе учили наизусть:
«… Там чудеса: там леший бродит,
Русалка на ветвях сидит…»
Дальше ещё что-то про Кощея было, но Митька забыл.
– А кто главнее: леший или водяной? – Голос у Митьки дрогнул.
– Слышал, как ночью в лесу кричит? – спросил дед.
– Слышал… Кто это?
– Леший горло прочищает, – сказал Андрон. – У него голова медвежья, а когти ястребиные… Чудище!
– Оно… чудище, на дереве сидит? Как ястреб? Да?
– Леший-то? Он лесной хозяин. Где вздумает, там и сидит…
– А… а людей он не трогает?
Дед взял двумя пальцами с жёлтыми ногтями за кончик Митькиного пионерского галстука и подёргал.
– Крест нательный носишь?
Митька покачал головой.
– Я, деда, некрещёный… Мамка хотела раз окрестить, да папка не дал.
– Не заступится за тебя, некрещёного, бог… Кто без крестов, тот не христов.
Митька посмотрел на небо. Оно почернело, и лишь там, где в гуще обломков зарылась луна, колыхалось большое неровное жёлто-серое пятно. Вершины деревьев смутно вырисовывались за околицей. Как быстро темнеть стало!.. Не то что летом. Бывало, спать ложишься, а за окном всё ещё светло.
– В нашем лесу сроду лешие не водились, – сказал Митька. – Выдумываешь ты всё, дед. А ты сам-то видел лешего?
– А то нет? Голова волчья, а..,
– Ты говорил, голова медвежья, – перебил Митька.
– Может, медвежья.
Митька в смятении топтался у крыльца. Он уже и не рад был, что заговорил с дедом. Теперь иди через рощу и думай: есть там леший или нет. А вдруг есть?
– На делянку выйдешь – перекрестись… Ни один леший до тебя когтем не дотронется, – сказал Андрон. – Креститься-то умеешь?
– Умею, – сказал Митька, – мама научила.
Дед достал из-за пазухи начатую бутылку, отхлебнул из горлышка и ткнул бутылкой в небо:
– Поп в колокол, а я за ковш…
Сторож спрятал бутылку и надолго замолчал. Сначала у него один глаз закрылся, потом другой. Скоро послышалось тоненькое посвистывание. Заснул дед. На посту заснул.
Митьке хотелось спросить Андрона, как ухитряются русалки забираться на ветви деревьев. Ведь хвосты-то у них тоже рыбьи, как у водяных? Кем, интересно, водяные русалкам доводятся? Не иначе как родственники… Он потоптался возле деда, потряс его за плечо. Дед даже не пошевелился. Фуражка сползла на ухо.
– Карау-ул! Магазин укра-али! – крикнул Митька. Сторож вскочил, сунул в бороду свисток. Увидев убегающего Митьку, погрозил кулаком:
– Чтоб тебе, озорник, пусто было!
3. У СТРАХА ГЛАЗА ВЕЛИКИ
Магазин с дедом Андроном остался позади. Митька вприпрыжку бежал по дороге, стараясь не думать о леших и водяных. Чем ближе к берёзовой роще, тем больше замедлялся его бег. Низкие сероватые облака тяжело переваливались через вершины деревьев. На небе ни одного просвета, ни звёздочки. Даже лунный след и тот куда-то пропал. Там, где от проезжей дороги прытко скачет в сторону узкая тропинка, Митька остановился. Отсюда до просеки два раза по четыреста Митькиных шагов. А до Калинки ещё столько. Можно и по просёлочной дороге в обход рощи выйти к дому, но это далеко. Нужно протопать полтора лишних километра и выйдешь как раз к самой мельнице. А проходить мимо мельницы вечером Митьке не хочется.
Позади жёлто светятся окошками поселковые дома, маячит на фоне тёмного неба деревянная пожарная вышка, а впереди призрачно белеют берёзовые стволы и шелестит кустарник. Митька в последний раз оглядывается на посёлок и со вздохом углубляется в чащу. «Сто один, сто два, сто три…» – вслух считает свои шаги Митька. Деревья, толстые и тонкие, окружили его со всех сторон.
Небо над головой совсем пропало. Одни ветви и листья. Ветви раскачиваются, поскрипывают. Нет-нет сверху послышится писк, какая-то птица захлопает крыльями – и снова тихо.
«Тр-р-к! Тр-рк!» – трещит что-то впереди. Митька прижимает свой тощий портфель к груди и замирает, тараща в темноту расширенные от страха глаза: кто это? И снова: «Тр-р-к!» Трещит на толстой горбатой берёзе. Она коромыслом перекинулась через тропинку. Митька делает вперёд два маленьких шага и облегчённо распрямляет плечи: это на стволе трещит свернувшаяся в трубку кора. Митька отдирает ее, не пугай!
Вот и просека. Она как раз на полпути. Ещё пятьсот шагов, и он выйдет на берег Калинки. А там – проскочишь мостик и – дома! Мама, наверное, самовар поставила на стол. Стоит он, блестя медным пузом, и в потолок пары пускает…
Впереди треснул сучок. Митька остановился. Тревожно забухало сердце, коленки сами собой стали тихонько подрагивать. Он ухватился за шершавый берёзовый ствол, прильнул к нему щекой.
Меж деревьев колыхалась, приближаясь, чья-то огромная фигура. «У-уух-ха-ха!» – протяжно и зло расхохотался кто-то.
– Леший! – прошептал Митька и, царапая ладони о жёсткую кору, медленно сполз на землю.
– Сгинь, нечистая сила, сгинь! Тьфу! Тьфу! – забормотал он, часто-часто тыча себя тремя пальцами в вспотевший лоб, плечи, живот, куда попало.
Фигура неумолимо надвигалась на Митьку. Не доходя нескольких шагов, остановилась. Чиркнула спичка, и Митька в красноватом отблеске увидел рыжие усы и густые брови Стёпкиного отца, председателя сельсовета.
– Дядя Гриша! – сказал Митька.
– Ты чего это к берёзе, словно гриб-подберёзовик, прилепился? – удивлённо спросил дядя Гриша.
Митька сначала увидел большущие, выше колен, охотничьи сапоги, фуфайку, перепоясанную патронташем, широченные плечи, из-за которых торчал ружейный ствол, и, наконец, усатое лицо, тускло освещённое цигаркой.
Харитонов, настоящий великан, почти двухметрового роста, нагнулся и легко одной рукой поставил Митьку на ноги.
– Испугался? – усмехнулся он. – Небось думал, медведь-воевода бредёт по лесу?
Митьке хотелось сказать правду, но, как только увидел рыжие усы председателя сельсовета, страх будто рукой сняло.
– Медведи не бродят, – сказал Митька. – Медведи спят.
– Думал, – волк? – допытывался дядя Гриша.
– Корова, думал, это.
Харитонов рассмеялся. А Митьке снова стало не по себе: вспомнил, что до дому ещё далеко.
– Орёт кто-то дурным голосом. И кто это?
– Филин ухает… Птица такая, – сказал Харитонов.
Председатель сверху смотрел на худенького большеголового мальчишку с взъерошенными тёмными волосами. Харитонову вдруг захотелось получше разглядеть Митьку. Он вытащил коробок, чиркнул спичкой. В больших Митькиных глазах заплясал отблеск. Длинные ресницы дрогнули. На щеке широкая белая полоса. Это берёза оставила свой след. Нос малость курносый, лоб крутой, упрямый. Если бы не глаза, – вылитый отец. У отца-то глаза были светлые, как родниковая вода, а у сына карие, материнские… Эх, Костя, Костя, друг! И как это тебя угораздило?