Игра в карты по–русски, стр. 1

Игра в карты по-русски

Из отечественной классики

Великие картежники

«Карточный игрок на все руки», «Знаменитые карточные игры», «Коммерческие игры», «Карточные игры России»… Сколько таких книг с пугающими до сих пор добропорядочного обывателя названиями выпущено за последние два-три года в нарушение недавнего еще и нелепого в своей негласной силе запрета. Есть своя логика в том, что появились они на столах уличных книготорговцев до предлагаемого нами читателям сборника. Книги эти — не только для тех, кто совершенствуется в искусстве отдыхать за картами. Без знания того, чем так притягательны для живого ума карточные баталии, для нас затемнены, а то и вовсе закрыты, многие лучшие страницы литературы прошлого.

В старых и новых наставлениях по картам справедливо отмечается, что русские писатели любили играть. Можно добавить — любили самозабвенно. Можно сказать больше — истинно одаренные, талантливые, выдающиеся и гениальные наши литераторы были, за редкими исключениями, и великими картежниками.

Как нельзя было писателю XIX — начала XX века не знать религиозных обрядов, не разбираться в тонкостях светского этикета, так неприлично было показать в обществе неумение прочесть и просчитать комбинацию карт на своей руке. А когда за стол с зеленым сукном садился человек от природы зоркий, с цепкой памятью, со вкусом к жизни и темпераментом…

Культивировавшаяся у нас скудость сведений о писателях повлияла и на наше мнение о них. Кому не известно, что Тургенев мастерски играл в шахматы. Все ли, однако, знают, как преуспевал он в картах? Мутный след карточных проигрышей тянется за Некрасовым. Но разве можно выигрывать, не проигрывая? Маяковский, сам игрок милостью Божией, сказал о нем точно — «он и в карты, он и в стих, и так неплох на вид».

Немало проигрышей было и у Льва Толстого в молодые годы. О том, какое место в его жизни занимала в ту пору игра, говорит запись в дневнике, где игра названа первой причиной и целью очередного приезда в Москву. Правда, тогда же, по свидетельству прижизненного биографа писателя П. Бирюкова, он почувствовал отвращение к игре. Как, впрочем, охладел и вообще к светским удовольствиям. Но пережитое осталось в душе, дало краски для одной из ярчайших в мировой литературе сцен карточной игры, описанной в «Войне и мире».

Долохов, который «играл во все игры и почти всегда выигрывал», буквально принуждает взять карты Николая Ростова, считавшего его своим другом. Начав с пятирублевой ставки, он выигрывает сорок три тысячи и не скрывает при этом, что мстит за отказ Сони, кузины Николая, выйти за него замуж. Именно так он и говорит Ростову: «„Счастлив в любви, несчастлив в картах“. Кузина твоя влюблена в тебя. Я знаю».

Вот так простой азарт игры переполняется страстями жизни и обращается в одну всепоглощающую страсть, ту, что сама играет душами людей. Это и есть игра в карты по-русски.

Игра страстей пронизывает и сцену в лермонтовском «Маскараде», где Арбенин садится после долгого перерыва за карточный стол, «чтоб кровь привесть в волненье» и отыграть за князя Звездича его проигрыш. Перед нами как бы игрок, уставший от своего редкостного дара. На вопрос Звездича, мог ли он проиграть, Арбенин отвечает:

В противоположность ему до последних минут жизни растворен в страсти к игре другой лермонтовский персонаж — поручик Вулич из «Фаталиста». Начав однажды ночью во время военной экспедиции метать банк, он остается верен картам и после тревоги: находит в цепи игрока, которому остался должен, а уж потом вступает в перестрелку с противником. Карты освящают пари, которое заключил с Вуличем Печорин, — что предопределения нет. Затем, все-таки предсказав, что Вулич умрет, Печорин берет со стола по его просьбе случайную карту — туза червей. Что она означает? Туз — карта старшая, это знают все. А заядлым игрокам ведомо также, что старшая масть в отсутствие козырей черва. Именно она олицетворяла в рыцарские времена, когда появились во Франции первые карты с изображением, близким к современному, мужество — качество, ценимое тогда более других. Значит, туз червей карта во всех отношениях знаменательная, превосходящая остальные, а для участников пари — как бы знак неотступной судьбы. И точно. Пистолет, который приставляет ко лбу Вулич, проверяя, назначена ли ему заранее роковая минута, дает осечку, но через полчаса он погибает, зарубленный пьяным казаком.

Встречи с картами поджидают нас на всем пространстве русской литературы. И что ни характер за карточным столом, то особенный тип игрока. Вплоть до приехавшего ревизором в дальний уездный городок генерала из «Губернских очерков» Салтыкова-Щедрина, которого, когда его соблазняют игрой «в карточки», интересует не во что играть, а только и исключительно — с кем. Получив заверения, что «партия самая благородная: все губернские-с», узнав, что один из его будущих партнеров говорит по-французски и даже «обучались в университете», а «ихняя супруга первая дама в городе-с», он удовлетворенно повторяет: «А! очень приятно!., очень, очень приятно!»

Однако ни одно из названных произведений, хотя бы в отрывке, не включено в данный сборник. Как ни заманчиво было представить тему во всей ее хрестоматийной полноте, объем первой книги, ей посвященной, ограничил отбор небольшими повестями и рассказами, где карточная игра — главная пружина действия, основа сюжета.

В такой роли, в роли «сюжетной машины», рассматривается она в едва ли не единственной в своем роде работе известного исследователя нашей классики Ю. М. Лотмана «Тема карт и карточной игры в русской литературе XIX века», опубликованной в 1975 году в «Ученых записках Тартуского университета». Любопытна высказанная в ней мысль, что карты и карточная игра приобрели в это время «черты универсальной модели», стали «центром своеобразного мифообразования эпохи». Поэтическое воплощение этой модели видится, в частности, в лермонтовских строках:

Прочесть под тем же углом зрения неоконченную повесть Лермонтова «Штосс», другие, фантастические, как сама жизнь, и нехитрые вроде бы, но тем более удивительные карточные истории, написанные в прозе, приглашается читатель данного сборника. Он охватывает произведения, написанные за столетие.

Рассуждения о карточной игре как универсальной модели человеческого поведения следует дополнить сведениями о масштабах ее распространения, которые можно почерпнуть у О. Сенковского — ироничного автора «Арифметики» из «Записок барона Брамбеуса». Нарисованная им картина русской земли, устланной игральными картами, не так уж невероятна. Стоит только вспомнить, что промышленность выпускала их в прошлом веке в количестве, необходимом для того, чтобы к каждой новой игре распечатывалась новая колода. Это считалось не то чтобы даже хорошим тоном, а просто нормой для порядочного человека. Как было нормой платить карточный долг прежде любого другого.

В среде российского дворянства отношение к собственным долгам вообще было самое снисходительное. Товарищ Нехлюдова по полку, из «Воскресения» Льва Толстого, поражает тетушек Дмитрия Ивановича тем, как щедро разбрасывает он рубли «на чай»… Но тетушки не догадываются, замечает Толстой, что у него «было двести тысяч долгу, которые — он знал — никогда не заплатятся, и что поэтому двадцать пять рублей меньше или больше не составляли для него расчета».

Зато карточный долг был свят как дело чести, и с этим не шутили. «Теперь пуля в лоб — одно остается», — думает проигравшийся Ростов. И то, что Вулич сперва отдает карточный долг, а уж потом кидается в бой, где может погибнуть, — не просто экстравагантность.