Лососи, бобры, каланы, стр. 28
Лепет новорожденных, сосущих мать
В это утро солнце светит вовсю. Мы предпринимаем генеральный обход бобровых хаток, которые мы отметили прошлой осенью на озере Фостер и вокруг него. Экипаж „Калипсо“, усиленный присутствием доктора Хея, исполнен единодушного энтузиазма, как если бы мы решили навестить друзей после долгой, очень-очень долгой разлуки. Что идет хорошо, а что плохо, какие новости у родителей, не больны ли дети, увеличились ли семьи или, наоборот, чья-либо смерть повергла их в траур, — вот что нам не терпится узнать.
Большинство хаток, которые мы посетили, имеют вид прекрасных преуспевающих домов. Их обитатели запасли пищи вдоволь и благополучно пережили зиму. Ярким днем большие и маленькие бобры прячутся там и сям, отдыхая, — целую ночь напролет они гуляли и паслись на богатых травами прибрежьях, которые подарила им весна.
Время от времени, однако, мы замечаем животное, которое весна заставила изменить ночному образу жизни. Сильный удар хвостом по воде — и оно исчезает, обрызгав нас грязью.
Ги Жуас, наш звукооператор, выдвинул идею прослушать некоторые хатки, введя микрофоны в отверстия для вентиляции, устроенные бобрами.
Что же там происходит?… Он надевает наушники, и при первой же попытке лицо его расплывается в улыбке. Вместо ответа на вопрос, который я ему задаю, он протягивает мне наушники, я надеваю их и тотчас же разделяю радость Ги: в глубине хатки отчетливо слышатся звуки, производимые всей семьей, — ворчанье взрослых, возня малышей — все, вплоть до причмокивания новорожденных, сосущих мать. Успех нас окрыляет. Мы пойдем „пошпионить“ к хатке, которую усердные бобры заняли прошлой осенью.
Когда мы подплываем туда на зодиаке, нас уже поджидает Бернар Делемотт. Тот энтузиазм, с которым бобры запасали себе провизию на зиму и чинили хатки, заставляет ожидать и тысячи свидетельств их весенней активности: поваленные деревья, кучки свежей надерганной травы, пахучие горки, срезанные ветви и т. д. Однако ничего подобного нет.
Ги Жуас просовывает микрофон в одно из вентиляционных отверстий. Ни звука. Он снимает наушники, и все мы по очереди их надеваем. Но в глубине хатки, там, где должны были бы лепетать новорожденные, царит тишина, ужасающее молчание.
Я говорю, что, по-видимому, дом этот покинут уже довольно давно. Доктор Хей отвечает, что, если бобры оставили его посреди зимы, ни один из них не имел ни малейшего шанса выжить.
Для очистки совести мы решаемся раскрыть хатку сбоку. Бернар и Иван с предосторожностью разбирают часть купола, ветку за веткой, слой цемента за слоем: а вдруг внутри кто-нибудь есть? Может быть, они все же выжили, несмотря ни на что? (В человеческом сердце надежда теплится до последнего.) Волнение, переполняющее нас, много сильнее, чем нетерпение археологов, ожидающих, когда снимут крышку с еще неведомого саркофага.
Сквозь отверстие в хатке мы видим сначала гнездо из обглоданных ветвей, а уже затем замечаем вытянутые тела бобров. Все они мертвы.
Умерли от голода. Они обглодали до древесины внутренние стенки хаты. Здесь самка и два молодых бобра, два годовика — жалкие трупики, страшно исхудалые. У матери почти нет плоти под шкурой: она весит всего лишь 15 килограммов, а должна была бы по норме тянуть на 25–30… Ее тусклая шерсть и маленькие открытые глазки с застывшим в них выражением тоски достаточно говорят за то, что она боролась до конца, чтобы высвободиться из своей ледяной тюрьмы. Причина этой трагедии очевидна — мы обнаружили тоннель, который ведет в воду из центральной жилой камеры.
«Вот это и есть аномалия природы, которая редко, но встречается, — объясняет доктор Хей. — Как правило, бобры превосходно рассчитывают свои постройки: но и им случается ошибаться. Они могут оказаться под тем деревом, которое сами же подсекли, или построить плотину выше своей хатки… Здесь они соорудили свое жилище на скалистом берегу озера. Они плохо рассчитали глубину, до которой вода промерзает зимой. А так как берег здесь скалистый и твердый, то когда вода замерзла, стало совершенно невозможно вырыть новую галерею между их хаткой и запасом пищи. Эта „пищевая постель“, которую они с такой любовью сложили прошлой осенью, оказалась недостижимой для них. Они умерли от голода — ведь бобры не впадают в зимнюю спячку».
День, который начался такой радостью — слышать, как сосут мать новорожденные бобры, — окончился так печально…
Семейный уклад бобров
Однако еще один вопрос возник в ходе этой вылазки: в злосчастной хижине, которую мы исследовали, должен был быть самец. По крайней мере один самец всегда наличествует в хатке бобров.
А этот, куда же он делся? Умер от болезни или погиб по несчастной случайности вне хатки, еще до того, как лед заковал озеро? Или же он оказался в ледяном плену вместе со своей семьей и в одиночку попытался выбраться наружу? И если это ему удалось — для чего ему пришлось прогрызть лед более чем метровой толщины, — то куда же он отправился? И почему самка и малыши не последовали за ним? Слишком много вопросов, на которые нет ответа. Может быть, его просто убил траппер еще в конце прошлой осени?
Именно эти вопросы мы задаем себе, так как знаем, что бобры живут строго обособленными семьями. Профессор Лавров (1938) говорил даже о моногамии у бобров, основываясь на изучении 35 семей этих животных в Воронежском заповеднике. По крайней мере европейские бобры живут верными семьями, сохраняя подле себя новорожденных и годовиков и регулярно выставляя за дверь более взрослых детей.
Что касается американского бобра, его супружеская верность, или, точнее, верность самца, не кажется столь непоколебимой. Молодые, как и в случае с европейским бобром, изгоняются из родного дома в начале второго года жизни, то есть когда они достигают возраста возмужалости. Но главенствующие самцы, как правило, единственной супруге предпочитают гарем из двух или трех самок. Они ведут себя по отношению к такой „расширенной“ семье — отпочкованию от многочисленных побегов, — как настоящие патриархи. Эта полигамия была показана многими исследователями, особенно профессорами Уорреном, Бейли, Грином Диксоном и Линсдалем, проводившими наблюдения в 1920–1921 годах. Хотя при рождении sex ratio вида (соотношение числа самцов и самок) равно 1:1, во взрослом возрасте в популяции животных насчитывается 67–68 % самок и едва 32–33 % самцов. Так как все половозрелые самки должны быть оплодотворены в одно и то же время, получается, что моногамия не может быть законом, по крайней мере в период течки…
Мало что известно о социальных отношениях бобров. Неизвестно, например, какие формы принимают у них территориальные отношения. Но что известно достоверно, так это то, что бобры не знают жалости: никогда не наблюдалось, чтобы „чужой“ бобр был принят в уже сложившуюся группу…
То, что мы пишем о несоответствии sex ratio у новорожденных и взрослых особей, с этой точки зрения кажется весьма очевидным: определенное число молодых самцов, достигших половой зрелости, гибнет исключительно в ходе борьбы за обладание своей хаткой, своим водоемом, своей родной территорией — и невозможности обрести свое владение до начала зимы. Если господствующие самцы безжалостно поступают со своими собственными отпрысками, вряд ли можно надеяться, что они проявят дружелюбие к своим соплеменникам из „сильной“ половины, если таковые появятся. Территория отвоевывается в ходе настоящей борьбы. Пусть схватки непродолжительны, пусть дело по большей части ограничивается символической дуэлью, — эмоциональный накал бойцов от этого не становится слабее.