Шевалье де Сент-Эрмин. Том 2, стр. 109

Четыре или пять лет после этого никто ничего не слышал о Бизарро; разумеется, при виде пустого гроба сразу справедливо предположили, что он сбежал. По всей вероятности, он примкнул к одной из банд воров и убийц, которые в течение пяти лет опустошали Сориано, а после второго вторжения французской армии и провозглашения королем принца Жозефа решили превратиться из разбойнических шаек в партизанские отряды и встать под знамя Бурбонов.

Смелость и хладнокровие Бизарро очень скоро заслужили уважение всех членов шайки. Его выбрали главарем, и, взявшись руководить жесткой рукой, он решил, что час расплаты настал.

Так, выбрав день воскресенье — а все происходило месяцев шесть или семь назад, — когда все население Варано (так называлась деревушка, где он едва не был убит), включая семью его бывшего хозяина, собралось на мессу в церкви, где он пролежал в гробу в ту страшную ночь, Бизарро во главе своей шайки вторгся в церковь, дошел до алтаря, повернулся лицом к сельчанам и приказал им всем выйти.

Ошеломленная толпа подчинилась, но у входа вышла заминка; Бизарро назвался и пригрозил здесь все предать огню; слава о нем была такова, что никто в толпе больше не мешкал: все устремились к двери под взорами Бизарро и его товарищей — молча, растерянно и объятые ужасом.

Выйдя следом, он выбрал двоих своими жертвами — это были сыновья его бывшего хозяина, двое братьев его любовницы, нанесшие ему тогда бесчисленные ранения кинжалами.

Эти двое, которым повезло меньше остальных, тотчас же упали замертво; но Бизарро знал, что не хватало еще троих: у его хозяина было пятеро сыновей, у любовницы — пятеро братьев, и убивать его пришли не двое, а пятеро.

Бизарро со своими вернулся в церковь; он нашел тех, кого искал, он нашел их спрятавшимися за алтарем: как и первых двоих, он заколол их собственноручно, кинжалом, пожелав самому вдоволь насладиться обрядом отмщения.

Очень скоро он нашел еще двоих: это были отец любовницы и она сама. Прибежав к ним домой, он застал своего бывшего хозяина больным в постели; дочь ухаживала за ним. Она уже знала об ужасной мести и сейчас бросилась между своим отцом и бывшим любовником; но Бизарро оттолкнул ее, прикончил его — последнего из мужчин в виновной перед ним семье, взял на руки его бесчувственную дочь, перекинул ее поперек седла и ускакал с ней в горы.

— А что произошло с ней потом? — спросила герцогиня Лавелло. — Есть ли о ней какие-то вести?

— Увы, сударыня, должен признаться, к стыду ли или к чести прекрасного пола, потому что действительно не знаю, на какой оценке лучше остановиться, но любовь оказалась сильнее родственных уз: она любила Бизарро, жертву своего отца и братьев, она теперь продолжала любить Бизарро — убийцу отца и братьев. С этого дня шайка Бизарро была организована по-военному, а рядом с ним постоянно была и она, верхом на лошади, и в тяжелой войне, которую мы ведем против разбойников, Бизарро стал для своих соратников примером мужества и отваги.

— И что, этого несчастного невозможно поймать? — спросила герцогиня.

— За его голову назначена награда в две тысячи дукатов, сударыня; но по сей день ни один из наших шпионов не рискнул донести на него, и ему пока удавалось избегать всех наших ловушек и засад.

— Ну, граф Лев, на твоем месте, слово солдата, я либо добыл бы голову Бизарро, либо лишился своего доброго имени.

— Я постою за свое имя, — ответил лишь Рене, — и добуду его голову.

— С этого дня, — обратилась к нему герцогиня, — я буду давать вам руку для поцелуя.

CXII

В КОТОРОЙ ДВОЕ МОЛОДЫХ ЛЮДЕЙ РАССТАЛИСЬ, ОДИН — ЧТОБЫ ВЕРНУТЬСЯ НА СВОЮ СЛУЖБУ К МЮРАТУ, ВТОРОЙ — ЧТОБЫ ПОПРОСИТЬСЯ НА СЛУЖБУ К ГЕНЕРАЛУ РЕНЬЕ

На следующий день в обед Мане и граф Лев приняли предложение короля Жозефа и отправились поохотиться на кабанов в Аспрони: они предпочли их всей остальной живности, водившейся в Каподимонте. Они настреляли дюжину кабанов, которые были затем привезены на телеге, а мясо их распределили между солдатами.

Саличети, очень гордившийся городом, в котором жил, предложил молодым людям задержаться еще на пять или шесть дней, чтобы ознакомиться со всеми достопримечательностями; он лично сопровождал их в двух или трех экскурсиях.

Они посетили Низиду, древнюю виллу Лукулла; Путеолы, бывшие еще до Неаполя столицей Кампаньи, Храм Серапиды, остатки моста Калигулы, озеро Лукрин, наполовину засыпанное землетрясением 1538 года; Аверну, на берегу которой Эней срывал золотые ветви, открывавшие ему врата в ад, и, наконец, Ахерон, который вместо огней сегодня несет грязные воды, обладавшие свойством откармливать устриц и мидий, приплывавших сюда из Тарента; дальше, по живописной дороге, которую оттеняла густая зелень придорожных деревьев и желтизна вересковых зарослей, они добрались до Мизенского моря, на котором некогда стоял римский флот, а Плиний Старший, бывший адмиралом, отправился на лодке к пылавшему Везувию, чтобы рассмотреть его поближе, но между Стабиями и Помпеями задохнулся в огромном облаке пыли; затем они оказались в Байе, где находилась вилла Цицерона, в существовании которой тот признавался неохотно из-за дурной славы ее бань, — это была его Кумекая вилла, которую он называл Баули, с ее фаянсовыми колоколами, сверкавшими на солнце; здесь Нерон притворялся, что помирился со своей матерью, и, прощаясь с ней, поцеловал ее груди — в знак наивысшего внимания и уважения, по словам Тацита, которые сын мог проявить к матери. В сотне шагов в море золоченая галера, на которой она добиралась до своей виллы в Байях, дала течь и стала тонуть, и Агриппина без единого крика о помощи вплавь добралась до своего дома в Байях, где ее подобрали рабы. Но спустя час прибыл Аницет, через которого она велела как свое последнее слово передать сыну это ужасное выражение: Feri ventrem («Бью в живот»), — так она наказывала свое чрево, породившее матереубийцу.

Дальше у другой оконечности полумесяца, который образует порт Неаполя, их взорам открылись Портичи, Toppe дель Греко и Кастелламаре, взявшая свое название от развалин форта, находившегося прямо в Соррентском море, покрытых в наши дни апельсиновыми рощами; затем показался мыс Кампанелла — самая близкая точка к острову Капри, куда путь был заказан: вот уже почти год, как островом владели англичане.

Несмотря на опасности, которые им могли повстречаться при переходе через леса Ла Кава, молодые люди не могли устоять перед желанием полюбоваться на Пестум, где решили оставить свои имена на древнегреческих памятниках, которые лежали в развалинах еще со времен Августа.

Среди кустарника ежевики и гигантской растительности, защищавших подступы к чудесам древности, Рене испытал все страдания мира при виде одной из тех роз, что корзинами поступали отсюда в Неаполь, — для того, чтобы там гадали на их лепестках и роняли их на плиты Апиция или Лукулла.

Из кустов ежевики выползла напуганная их приближением змея; покрутив позолотой колец по мрачным плитам одного их храмов, она исчезла в целле.

Несомненно, это было божество, охранявшее покой и одиночество этих развалин.

На обратном пути они остановились в Салерно, чтобы посетить могилу Папы Григория VII, который сначала преследовал отца Генриха IV Германского [144], а затем сам стал жертвой его преследований и перед своей смертью приказал вывести на своем надгробии следующую циничную эпитафию:

«Я любил справедливость, я избегал несправедливости, и вот почему я умираю в нищете и в ссылке».

Настала пора ехать, пора покинуть прекрасный город Неаполь и гостеприимного добряка Саличети. Мане и граф Лев поклялись в братстве по оружию и в вечной дружбе и расстались.

Графу Льву Саличети предложил дождаться первого же отряда, направлявшегося в Калабрию, и присоединиться к нему.

Но Рене не был тем человеком, который нуждался в подобных предосторожностях, дабы защитить свою жизнь, поэтому, когда ему предложили поступить под начало генерала Ренье, о местонахождении которого он ничего в тот момент не знал, так как связь с ним была прервана, но который точно был либо в Амантее, либо в Котроне, Рене лишь ответил, что присоединится к генералу, где бы тот ни был.