Капитан Ришар, стр. 27

Едва выйдя из здания, он огляделся вокруг себя, будто искал взглядом кого-то.

Его глаза встретились с глазами лейтенанта Ришара, казалось, говорившими ему: «Вот, видите, я держу свое слово».

Тогда он слегка кивнул ему, и легкая тень беспокойства, омрачившая было на мгновение его лицо, исчезла.

Группа вместе с осужденным продолжала двигаться к месту казни.

Вдруг раздался пушечный выстрел.

— Что это там? — спросил Штапс.

— Сегодня ночью подписан мир, и пушечный выстрел извещает об этом Германию.

— Мир? — повторил приговоренный. — Вы мне говорите правду?

— Конечно, — ответили ему.

— Тогда, — сказал он, — дайте мне поблагодарить Бога.

— За что?

— Зато, что он, наконец, возвращает Германии спокойствие.

И молодой человек, встав на колени между двумя рядами сопровождающих его солдат, произнес короткую молитву.

Когда он поднимался с колен, Ришар подошел и сказал ему:

— Это меняет что-нибудь в ваших распоряжениях?

— По какому поводу вы задаете мне этот вопрос, сударь?

— Дело в том, что если вы попросите о помиловании, возможно…

Приговоренный его остановил:

— Вы знаете, какой услуги я жду от вас, лейтенант?

— Да.

— Вы все еще расположены сдержать свое обещание?

— Несомненно.

— Тогда дайте вашу руку.

Ришар протянул ему руку.

Штапс переложил из правой руки в левую какой-то предмет, который Ришар не мог видеть, после чего сердечно пожал руку молодого офицера.

Все это было сделано просто, без рисовки, но с той же твердостью, которую Ришар заметил в нем и раньше.

Затем кортеж продолжил свой путь.

От двери тюрьмы до места казни было приблизительно триста шагов.

Этот путь занял не менее десяти минут.

В течение этих десяти минут пушка стреляла регулярно каждую минуту. Штапс мог видеть, что его не обманули, и по регулярности выстрелов убедился, что речь шла о каком-то большом торжестве.

Подошли к гласису. Отряд остановился.

— Это здесь? — спросил Штапс.

— Да, сударь, — ответил сержант.

— Могу ли я выбрать сторону, к которой мне хотелось бы повернуться, умирая?

Сержант не понял, о чем его просят.

Ришар снова подошел.

Штапс повторил свою просьбу, а Ришар объяснил ее сержанту: осужденный хочет умереть, повернув глаза на запад, то есть глядя на Абенсберг.

Эта его просьба была удовлетворена.

— Сударь, — сказал Штапс Ришару, — я понимаю, что становлюсь назойливым, но, поскольку я не могу претендовать на то, чтобы командовать расстрелом, не будучи военным, то хотел бы, чтобы это было сделано голосом друга, находящегося среди тех, кто пришел посмотреть, как я буду умирать.

Ришар посмотрел на сержанта.

— Выполните его просьбу, мой лейтенант, — сказал тот ему.

Ришар ответил Штапсу кивком, что означало: его желание будет выполнено.

— Теперь я готов, — сказал осужденный.

Один солдат подошел к нему с платком.

— О лейтенант, — спросил Штапс, — вы полагаете, что в этом есть необходимость?

Лейтенант Ришар сделал знак.

Солдат удалился и унес платок.

Тогда менее уверенным голосом, чем он сделал это для самого себя в развалинах Абенсберга, лейтенант скомандовал:

— Слушай мою команду!

В полной тишине, царившей на откосе, был слышен только стук ружейных прикладов.

— Ружье на руку!..

Вдали раздался пушечный выстрел.

— Изготовься!.. Целься…

Затем, увидев как лейтенант не решается произнести последнее слово, Штапс твердым голосом дал приказ:

— Огонь!

Солдаты, не обратив внимания на то, кем была отдана команда — лейтенантом или осужденным, — выполнили ее.

Раздался ружейный залп — Фридрих Штапс упал, пораженный восемью пулями.

Лейтенант Ришар отвел глаза.

Когда он взглянул на осужденного, еще живого минуту назад, а сейчас уже ставшего трупом, то увидел, что левая рука молодого человека была прижата к груди, а правая крепко сжата.

Он подошел к трупу.

— Друзья, — сказал он, — этот несчастный возложил на меня обязанность выполнить его последние поручения. У него на груди женский портрет, а в руке письмо.

Солдаты с уважением расступились.

Тогда Ришар опустился на одно колено, приподнял тело Фридриха Штапса, расстегнул пуговицу его рубашки, заметил маленькую цепочку из волос, тонкую, как ниточка, и снял ее с груди молодого человека.

На этой цепочке висел медальон.

С некоторым колебанием лейтенант поискал глазами портрет и, увидев его, воскликнул:

— Маргарита Штиллер! — сказал он. — О! Так я и знал!..

Затем, торопливо взяв правую руку трупа, он раскрыл ее с некоторым усилием, вытащил лист бумаги и развернул его. На бумаге было только три слова:

— О, несчастный! — воскликнул Поль Ришар. — Он хотел умереть!

Потом добавил мрачным голосом, конвульсивно сжимая медальон и бумагу:

— И это я, я причина его смерти!..

XII

ОТСТУПЛЕНИЕ

Четырнадцатого сентября 1812 года, с высоты Поклонной горы Наполеон видел, как в лучах яркого летнего солнца сверкают золоченые купола святого города; вся французская армия, поредевшая на четверть после битвы на Москве-реке, но еще насчитывающая девяносто тысяч человек, била в ладоши при виде этой картины и кричала: «Москва!», как четырнадцать лет назад — в противоположной части мира, у ворот Востока — она кричала: «Пирамиды! Пирамиды!»

В тот же вечер Наполеон вошел в покинутую жителями Москву. Галлы, овладев Капитолием, куда их привел неизвестный бренн, то есть царек, от звания которого латинские историки произвели имя человека, называя его Бренном, — галлы, повторяем, овладев Капитолием, обнаружили там, по крайней мере, сенаторов, сидящих в своих курульных креслах: было кого убивать.

В Москве же ничего подобного не было: здесь нашлись только французские негоцианты, пришедшие в большой ужас и сообщившие эту странную новость: «Москва пуста!»

Затем, той же бессонной ночью, Наполеон услышал удививший его крик: «Пожар!»

При этом крике он подошел к одному из окон Кремля, возвышающегося над городом: Торговые ряды были объяты пламенем!

Сначала он приписывает этот пожар неосторожности, обвиняет Мортье в плохой организации военной полиции; обвиняет пьяного солдата в совершении поджога; он приказывает отыскать этого солдата, наказать, расстрелять! Но ему объясняют, что все это не так, что между полночью и часом ночи на один из дворцов с воздуха спустился огненный шар, и в результате это не только вызвало пожар, но и, вероятно, послужило сигналом для поджигателей.

Действительно, это был сигнал, так как почти одновременно в трех других точках города возник и стал разрастаться огонь.

Наполеон еще сомневается, но сообщения следуют одно за другим. Только что вспыхнул пожар на Бирже, и было замечено, как полицейские солдаты поджигали ее смоляными фитилями на длинных палках! В двадцати, тридцати, сотне различных домов взрывались мины, спрятанные в печах, когда в них разводили огонь. Французских солдат убивало и ранило, дома загорались! Еще хуже того: шайки бандитов бегают по улицам города с факелами в руках. Они распространяют огонь с каким-то ожесточенным упоением, быть может упоением патриотизма; вид французов их только вдохновляет, угрозы поощряют к разрушению; ударом сабли невозможно вырвать эти факелы, и приходится вместе с ними отрубать руки.

Наполеон слушает все эти рассказы с глубоким изумлением, он не хочет этому верить, отвергает очевидное и только восклицает:

— О, несчастные! Варвары! Скифы!

Наступает день, но менее ясный, чем ночь: ночь освещалась пламенем, день был затемнен дымом.

Наполеона невозможно было оторвать от этого зрелища; он ходил от одного окна к другому и кричал:

— Погасите этот огонь! Да погасите же его!

Вот уже второй раз его голос, так сильно действующий на людей, не мог укротить стихию.