Психомех, стр. 57

— Насколько мне известно, я — единственная наследница Ричарда, — сказала она, откинувшись назад, и посмотрела на него в упор.

— Ты стала бы невероятно богатой женщиной, — ответил он.

Терри подтащила его ближе и спрятала лицо у него на груди, чувствуя, как он возбуждается.

— Но все пойдет, как надо.., так ведь? — она ввела его в свое тело, ее бедра нежно завращались.

— Конечно, — ответил он, с удовольствием отмечая, что они снова начали заниматься любовью. — И не беспокойся о нас, Терри. Все будет хорошо. А если нет...

В одиннадцать утра в воскресенье шестого июня Гаррисон, одетый в халат с короткими рукавами, подошел к машине. Как только его сознание выскользнуло и Психомех подхватил его, Вятт вышел из машинной комнаты, и через полчаса Терри уже была с ним. Во всем доме их было только трое. Или, вернее, четверо, — если считать Психомеха.

В одиннадцать утра в собачьем питомнике Сюзи, огромный черный доберман, так пронзительно визжала и выла, — ее визг звучал совсем по-человечески, — что смотрителю в защитном костюме пришлось зайти к ней в клетку и сделать успокаивающий укол. Но Сюзи была способной ученицей. Она не будет визжать снова, — это не входило в ее планы, — ив следующий раз успокоительного не будет.

В одиннадцать утра в гамбургском отеле Вилли Кених судорожно дернулся в постели и уронил свою сигару “Кейл”. Голая проститутка, которая была с ним, ошибочно приписала этот приступ тому, что он снова возбудился, и протянула к нему руку, но, дело было не в том. Затем она аккуратно подняла сигару в пластиковом мундштуке и поместила обратно между его губ.

— Что-нибудь случилось, Вилли? Что-нибудь не так? — спросила она. — Ты словно здесь и не здесь.

На мгновение он молча уставился в потолок, затем посмотрел на наручные часы.

— Да, я не здесь. В Англии сейчас ровно одиннадцать утра.

— И что?

— Я должен быть там, вот и все.

— О, Вилли! — надула губы она, вытащила из его рта сигару и наклонилась, чтобы заменить ее своим левым соском. — Но разве здесь не лучше?

— На самом деле у меня нет выбора, — он с усилием усмехнулся. — Конечно, ты — конфетка, Ханнелоре, — сказал Кених, чувствуя подъем желания и возбуждаясь. — Посиди на мне.

Счастливая, она согласилась...

Глава 14

Двенадцать двадцать утра.

Гаррисона затянуло в кольцо собственного подсознания, как комету в пасть черной дыры. Летя в обратном направлении по шкале времени, он вспоминал прежние годы до того момента, как начиналась его память, годы детства и первый страх, он вдруг снова стал ребенком. Но как это бывает во сне, он понимал, что при этом он также — Ричард Гаррисон, взрослый мужчина, и его поиск начался.

Взрослый мужчина, да, но заключенный сейчас в тело и сознание слабого хныкающего младенца. Парадокс и загадка — но какая загадка?

Когда кружение замедлилось и окончательно остановилось, оставляя детское сознание Гаррисона дрожащим и нетвердым, как у пьяного, он обнаружил, что находится глубоко в снах. В каком-то повторяющемся ночном кошмаре из его прежних лет. Он был младенцем, и комната, где он оказался, была его огромным миром с грязно-белым потолком-небом и розовыми стенами-горизонтом (его родители хотели девочку, если они вообще хотели ребенка) и сияющим квадратным окном-солнцем, через которое бременами проникал свет. Сейчас окно было темное, потому что наступила ночь.

Наступила ночь, а Ее здесь не было. Ребенок знает свою мать, даже не любящую, и чувствует ее присутствие или отсутствие. Сейчас она отсутствовала, что всегда было связано с ночью. По ночам Она обычно работала, чтобы давать деньги отцу Гаррисона на выпивку и женщин.

Гаррисон попытался заплакать, его губы сморщились, как у потревоженного ребенка. Он знал, что этот сон всплыл из неясных глубин двадцати восьми лет, знал и боялся его. И даже сейчас у него были все основания бояться его, потому что в какой-то неясной точке, на периферии его сознания, он все еще оставался взрослым Ричардом Гаррисоном и помнил о Психомехе. И он знал, что Психомех не имеет отношения к этому детскому сну.

Началось.

Розовые стены расплылись в тусклые розовые тени, когда огромная дверь открылась, пуская внутрь яркий электрический свет, от которого глазам Гаррисона стало больно. Он потер глаза и отвернулся, но не раньше, чем сквозь решетчатую стенку кроватки увидел темный силуэт мужчины, вырисовывавшийся на ярком фоне. С той стороны раздался шепот его отца:

— Ш-ш-ш! Мы же не хотим разбудить это маленькое дерьмо. С ним не будет никакого удовольствия, если он начнет крутить своей чертовой башкой!

Гаррисон услышал такой же грубый смешок какой-то женщины и понял, что это не его мать. Но он не заплакал, несмотря на то, что отец был за дверью, а за окном царила ночь. Он не осмелился заплакать, потому что, если бы он... Рука отца была тяжелой, а Ее не было рядом...

Час десять дня.

Психомех тихо мурлыкал и жужжал, а привязанное к его ложу тело Гаррисона подергивалось. Он немного постанывал, уже одно это показывало, что Психомех нашел уязвимое место в его подсознании, цель.

Машина копала глубже, возбуждая центры страха Гаррисона, взрывая его глубоко уходящий неясный страх-сон в яркий, пронзительный кошмар...

Розовые стены теперь совсем выцвели до зеленовато-желтого горизонта, грязно-белый потолок растворился в свинцовое небо. Гаррисон лежал голый и беспомощный, мужчина с силой младенца, глядя сквозь решетку кроватки на пузырящееся болото, которое простиралось во всех направлениях на сколько хватало глаз. Он ухватился за вертикальные прутья кроватки, и встал на коленки. Песок журчащими отвратительными струйками стекал с его груди и предплечий.

Медленно погружаясь в глубины жидкой грязи, он тонул, кроватка — тоже; но его сознание младенца не понимало опасности, а глаза ребенка видели только папу.., того папу, который ненавидел его, — папу, его женщину и их пьянку. Там лежали они, дюжина пап, совершенно похожих, на дюжине похожих старомодных расшатанных кроватей; и с этими папами дюжина разных неряшливых женщин, по одной — каждому папе, узколицые и с большими, болтающимися грудями. Он любил такой тип — мать Гаррисона сама была такой — бедные, отчаявшиеся женщины, морально слишком слабые, чтобы отказать ему, или которым судьба раздавала удары такой силы, что у них не оставалось сил дать сдачи. И эти папы, как дюжина грязных свиней, с выкаченными глазами пускали слюни, бешено работая над этими женщинами во многих позах полового акта. И там, где младенец-Гаррисон тонул в трясине, эти папы и женщины на их кроватях не тонули, а с пеной у рта вступали в порочную связь и, грубо смеясь, упивались телами друг друга и глотали из бутылок, которые выбрасывали в болото, прямо около стонущих и скрипящих кроватей.

Грязь запузыриласъ, когда кроватка еще на несколько страшных дюймов погрузилась вниз, и жижа дошла до половины бедер Гаррисона. Он всхлипнул и сразу же затаил дыхание! Но было слишком поздно. Они услышали.

— Посмотрит — закричали неряшливые женщины, их груди тряслись, когда они, указывая на него, встали на коленях в постелях, чтобы лучше видеть Гаррисона. — Твой мальчонка, он может увидеть нас! Ты оставил дверь в его спальню открытой...

— Ну и что, — проревели одновременно дюжина пап. — Ну и что, черт возьми, дальше? Он же ничего не понимает, ведь так? То есть он же не расскажет своей мамаше, так? Этот выродок еще и говорить-то не умеет.

И дюжина шлюх загоготали, как ведьмы, когда папы снова взгромоздились на них, стоящих на коленях, и кровати снова закачались и заскрипели.

Настоящий Гаррисон слышал и понял, что было сказано, но младенец-Гаррисон слышал только крик. Он ухватился за тонущие перила кровати, трясина дошла уже до его ягодиц, и слезы покатились по его щекам. Сначала крик, затем удар руки по телу младенца. Это всегда происходило так, каждый раз одно и то же. Кроме.., иногда приходила мама, и иногда она останавливала его.