Берендеев лес, стр. 39
- Чем же окончилось противостояние сие, Старче? – Степан сидел, подперев тяжёлую голову кулаком. – Кого народ-то хотел митрополитом видеть?
- Бояре на Москве, как и митрополит Алексий, митрополитом видели вельми искушённого в духовной жизни и в народе почитаемого игумена Сергия Радонежского. Его и призвал к себе Алексий. Митрополит надел на него, яко некое обручение, драгоценный крест с мощехранительницей. И объяснил ему, что хочет найти достойного продолжателя своего дела, и Сергий кажется ему подходящим человеком. Молвил, что стань Сергий митрополитом, с энтим согласятся все – от первых и до последних. Но настолько свят был игумен, что крест отклонил, объяснив, что от юности не был златоносцем, а на предложение стать митрополитом зело оскорбился. И хотя митрополит много изрек старцу словес от божественных писаний, сим желая его к своей воли привести, тот никак не преклонился и попросил не продолжать, пригрозив иначе уйти из пределов. Алексий, ничего не добившись, отпустил его в монастырь.
- Слыхивал я много о Сергии Радонежском! – сказал Степан. – Сказывают, что одушевлён он любовию великой к ближнему и служит братии аки раб: носит воду из ключа, рубит дрова, пекёт для всех хлеб. Что в его обители – монастыре Троицком братия ведёт нищенскую жизнь, а сам монастырь богатством не блистает. Вот ить, есть же на свете святые люди!
- Верно молвишь, Степан! – Старец одобрительно кивнул совершенно белой головой. – Игумен Сергий никогда не был властолюбцем, хотя приближен был и к князьям и к митрополиту. Но не хотел и не умел он властвовать, и не хотел уметь. Сергий всегда служил всем, не различая на достойных и недостойных, как солнце светит, не различая – кто ближе, тот и греется в его лучах.
Мефодий вновь надолго замолчал, уйдя в свои думы…
- 12-го дни месяца лютого, года 1378-го от рождества Христова митрополит Алексий преставился. Князь Димитрий Иванович, не думая долго, исделал митрополитом всея Руси Митяя. По великого князя слову Митяй на двор митрополичий взошел и стал там жити, не имея на то никакого права, - глухим голосом промолвил Старец. - Князя Димитрия самоуправство вызвало великое негодование в Москве против Митяя. «Был на ём зазор ото всех человек, и многие негодовали о сём» - изрёк Сергий Радонежский. Он не скрывал, что не признает самозваного митрополита. В ответ Митяй начал на святого Сергия вооружаться. Князь же полностью поддерживал Митяя. Сергию и его обители грозила опала…
- Вона как сложилося! – воскликнул Степан. – Супротив воли народа и митрополита Алексия покойного пошёл, значить, великий князь Димитрий Иванович! Знать, действительно гордыня превзошла в ём и храбрость и добродетель, коими славен он был зело!
Старец кивнул головой.
- А Киприан, пока жив был Алексий, пребывал в Киеве, - продолжил он свою размеренную речь. - Пока был он в Литве, много христиан из горького плена высвободил. Многие язычники познали от него истинного Бога, и к Православной вере святым крещением пришли. Церкви святые ставил, християнство утверждал. И во время соборных служб наказал петь «многие лета» сначала московскому князю, а потом иным.
- Разве так положено? – спросил боярин Ондрей. – Прежде ведь нужно осанну петь царю ордынскому!
- Для священника поминать князя в церкви первым – значит не признавать над этим князем никакой власти, кроме власти Господа! – ответил Старец Мефодий. - Киприан не признавал над Димитрием Ивановичем власти ордынского хана. И никогда не молился о мусульманских царях. Может быть, поэтому патриарх и назначил его митрополитом всея Руси, изгнав со двора самозваного Митяя. Вот так и случилося, что Киприан стал первым митрополитом всея Руси без ярлыка хана Орды и супротив воли князя Димитрия Ивановича.
- Да-а, наломал копий наш князь… - протянул боярин. – А нам расхлёбывай теперя…
- Ништо! – сказал Степан. – Расхлебаем! Да так, что ишо сильнее Русь станет!
Глава 44
Город Серпухов входил в число городов, составивших передовую охранную черту против ханских набегов. Центром его был кремль-крепость, к стенам которого примыкал посад, окружённый слободами.
Ещё издали харабарчи Адаша увидали дымы пожарищ над городом, немало подивившись тому, ибо Великий хан наказал темнику Кутлабуге, ушедшему со своим туменом на Серпухов, на пути к Москве города и деревни не жечь, чтобы не выдать дымами путь движения ханского войска.
Гонец с дурной вестью ускакал к Великому хану, а харабарчи пошли к городу. Дорога шла просекой, прорубленной в древнем сосновом лесу, и ордынцы, уже столкнувшиеся с неожиданными нападениями русов из леса, шли в плотном строю, готовые в любой миг отразить нападение. Но вскоре перед ними открылась равнина и дымящиеся руины слобод и деревенек, окружающих белокаменный кремль. Внутри кремля тоже чернели, устремляясь к закопчённому небу, плотные столбы дымов…
Тохтамыш, увидев пожарище, заскрипел зубами от ярости. Зная кровожадность и слепую злобу крымчака Кутлабуги, хан не сомневался, что город и посад сжёг темник, встретив сопротивление жителей. До Оки войско не помышляло ни о сне, ни об отдыхе, совершая длинные переходы, покрывая версту за верстой. Тумены ордынцев врасплох захватили город Алексин, но Тарусу нашли пустой и помчались на Любутск. Уже многие сотни пленников были отправлены на невольничьи рынки в Кафу, и сотни вьюков были набиты первой военной добычей. Но жечь селения Тохтамыш строжайше запретил! Он надеялся найти немалую поживу в Серпухове – городе кожевников и кузнецов, плавильщиков железа и рудокопов, и потому сам пошёл с головным туменом к городу, рассчитывая напасть на него перед рассветом, когда люди крепко спят, и самую бдительную стражу одолевает дрёма. Тохтамыш знал, что в Серпухове находится брат великого князя московского - знаменитый воин Владимир Храбрый Донской. Этот князь стоил самого города, а то и удела – он мог стать в ханских руках бесценным заложником или пугалом для Димитрия.
И вот теперь перед взором великого хана предстали пожарища, голая, дымящаяся, выжженная дотла земля. Не было сомнений: это Кутлабуга, тумен которого шел с левой руки, нарушил ханский приказ и первым ворвался в Серпухов. Крымчаки отличались особой беспощадностью в захваченных селениях – жгли, рвали все, что попадало под руку, загоняли в полон даже стариков и малолетних детей, надеясь, что хоть кто-то из них выдержит невольничий путь до фряжских торговых городов, где можно продать всё – вплоть до опорок иль сбитой в дороге лошадиной подковы.
– Где Кутлабуга? Я повешу этого проклятого табунщика за его жадность на первом же суку! – заорал Тохтамыш, поднявшись в стременах.
Но посланные в тумен Кутлабуги гонцы вернулись с известием, что крымчаки к Серпухову не приближались.
– Но кто тогда сжёг город?!
Ответом хану было угрюмое молчание... Тохтамыш тяжёлым взглядом смотрел на медленные едучие дымки над пепелищем, которые смешиваясь с туманом над рекой Серпейкой, далеко распространялись вокруг. Тяжелый смрад умирающего пожара стоял в воздухе, в горле першило. Даже птицы ушли от дыма, лишь какой-то зверь – собака или волк, поджав хвост, лениво убегал в лес, завидев всадников.
Великий хан качнулся в седле, медленно въезжая на высокий холм. Позади лежала Ока – грозный рубеж, которого за последние пятьдесят лет не удалось преодолеть ни одному ордынскому хану или темнику…
Тохтамыш приказал разбить стан для войска, выбрав открытые холмы в редколесье недалеко от сгоревшего Серпухова. Уединившись в шатре, Тохтамыш ушёл в глубокие раздумья. Его беспокоило то, что до сих пор о каких-либо силах Москвы не было даже слуха. Успей Димитрий собрать большое войско, он поспешил бы навстречу. Но когда ему было успеть? Судя по всему, с первой московской сторожей столкнулись его тумены два дня назад… Хан думал и призрак Куликовской сечи остерегал его от огульного продвижения в глубину лесной Руси. Не раз в этих дебрях пропадали бесследно немалые ордынские отряды. Не так ли исчез и его чамбул и чамбул Едигея?