Венера с пистолетом, стр. 4
Я только успел сказать:
– Мадмуазель Уитли, я полагаю? – как она увидела разорванную бумагу и спросила:
– Вы ее вскрыли? – Спокойное произношение американки, предположительно с восточного побережья.
Я пожал плечами.
– Это мой номер. Так что это мог быть запоздалый рождественский подарок.
Я вытащил картину и положил на кровать.
Она взглянула на меня со сдерживаемым ужасом.
– Вы знаете хоть, сколько это стоит?
– Думаю, немало. Я догадываюсь – это Сезанн? Внизу картины, с левой стороны, была подпись: «П. Сезанн».
– Мы заплатили за нее 550 тысяч долларов. – Она стала нервно упаковывать картину снова.
– Подождите минутку. Вероятно, мне предстоит ее нелегально перевозить, потому она и здесь, как я полагаю. Тогда я должен для начала вынуть ее из рамы. Между прочим, я – Берт Кемп.
– Элизабет Уитли.
Она машинально протянула руку: американцы это делают не раздумывая, в противоположность британцам, которые прежде чем решат, что вы достойны их рукопожатия, долго улыбаются, качают головой и расшаркиваются. Рука ее была маленькой, ухоженной и твердой.
– Я полагаю, вы одна из приглашенных экспертов.
– Да, я специалист по старым мастерам.
Это заявление сделало имя еще более знакомым.
– Ваш старик тоже участвует в игре?
Фраза, конечно, не слишком удачная. Она напряглась и холодно уточнила:
– Если считать, что это игра, то он известен в Национальной Галерее Вашингтона под именем Бенджамен Уитли.
– Думаю, с этим именем я знаком, – примирительно протянул я. – Я имею в виду, что он написал множество книг, верно?
– Да. – Она снова повернулась к картине. – Почему вы хотите вынуть ее из рамы?
– Взгляните на раму. Она прибавляет около трех дюймов с каждой стороны, и делает картину по крайней мере на два дюйма толще. А в результате составляет большую часть веса. Без нее картина поместится в моем большом чемодане. Если таможенники сунут туда нос, рама придаст картине в их глазах большую ценность. А так я могу провести ее, как результат своих забав в ненастную погоду.
Она недоверчиво покосилась на меня.
– С этой подписью?
– О нет, поверх нее я намалюю свою.
– Что вы сделаете? – Ужас ее был совершенно неописуем.
– Да просто плакатными красками. У меня в сумке коробочка красок для детей. Они достаточно легко смываются.
Она казалась потрясенной. Но дьявольщина, должна же она знать хоть что-то об обратной стороне торговли произведениями искусства, про которую не пишут в книгах, читаемых за чашкой кофе.
Затем она тряхнула головой.
– Мистер Кемп…
– Берт, если мы собираемся путешествовать вместе.
– Послушайте… Я буду откровенна. Я знаю, что это не ваша вина, но… но мне просто не нравится ваша… работа. Я предпочла бы, чтобы все осуществлялось абсолютно легально. И я не понимаю, почему мы должны так рисковать картинами.
Я пожал плечами.
– Моя работа – необходимое зло, можете расценивать это так. Я просто делаю картины более мобильными. Их сможет увидеть гораздо больше народа. Я – кто-то вроде помощника в распространении культуры по всему миру. Это очень даже благородно, если подумать.
Она смотрела на меня без всякого выражения. Лицо ее замечательно для этого подходило. Между прочим, оно, по-моему, вообще не было приспособлено к выражению бурных эмоций. Просто изначально, от природы, оно было интеллигентным и внушающим сочувствие, как у котенка.
– Между прочим, – добавил я, – вынимая ее из рамы, мы ничем не рискуем.
– Вы большой знаток искусства?
– Я? Нисколько. Но я кое-что знаю о рамах и прочих вещах. То есть свою часть работы.
– Хорошо… – Она опять взглянула на картину. – Если ничего не имеете против, раму я сниму сама.
– Вперед, – я передал ей двухстороннюю отвертку для кремневых пистолетов, которую таскал с собой на случай, если придется поковыряться в каком-нибудь старье. – Не знал, что Сезанна причисляют к старым мастерам.
– Так и есть. Не я нашла картину. Это Анри Бернар. Он имеет дело с импрессионистами и модернистами. Но он уехал в Амстердам. – Она перестала вытаскивать гвозди и снова повернула картину, чтоб взглянуть на нее. – И все же я не думаю, что увидев ее, таможенники поверят, что написали ее вы.
– Почему? Таможенники не эксперты… и не должны ими быть. Контрабанда шедевров – вещь очень редкая. Насколько я знаю, я единственный профессионал. Кроме того, картина не производит большого впечатления, по крайней мере не на миллион долларов.
– Вы сказали, что ничего не понимаете в живописи.
– Я пытаюсь представить вам взгляд обывателя, взгляд работников таможни. Для них настоящее искусство – это огромные обнаженные толстухи, рассиживающие на лужайках, не обращая внимания на колючки под известными местами.
Она возобновила единоборство с гвоздями и сказала, может быть с легкой горечью:
– Похоже, вы поладите с нашим нанимателем. В принципе это и ее точка зрения; только ей нравится, когда галионы палят друг в друга всем бортом. Это в одном углу, а в другом «Императорская гвардия при Ватерлоо».
– Она последовательный приверженец голых титек и пушек, да? – Это обстоятельство сверкнуло для меня заманчивыми гранями скрытых возможностей. – Отлично, я знаю парня, весьма талантливого по этой части. Полагаю, с техникой создания вековой патины он тоже справится. Все что от нас понадобится – это поклясться, что это Тициан или Гойя или кто-то в этом роде… и мы все умрем богатенькими.
Она глядела на меня, словно я превратился в Безумного Монстра Монталембера.
– Вы это серьезно?
Я пожал плечами.
– Просто болтаю. Но я действительно знаю такого парня. Когда, между прочим, мне представится возможность встретиться с нашей хозяйкой?
– О да, прошу прощения. Карлос просил сообщить вам, что нас просят быть в три на паперти Святого Сюльписа… Вы знаете, где это? За нами подъедут в черном автомобиле.
Она очень осторожно вынула холст из рамы и разогнулась.
– Все это слегка напоминает плохой шпионский фильм.
Она взглянула на меня и почти произнесла: «И вам это нравится?», но у нее, быть может, не хватило смелости, или не позволили хорошие манеры. Так что она только кивнула и поспешила удалиться.
У меня было время. До собора Святого Сюльписа всего десять минут ходьбы. Так что я распаковал сумку и достал беспошлинную «Тейчерс», накоротке с ней пообщался, разложил часть одежды и причиндалов, потом приступил к поиску и изъятию из постели гнутых гвоздей.
Это деяние оставило меня один на один со злополучной большой и причудливой рамой. Она была не слишком дорогой, однако слишком приметной, чтобы просто оставить ее на виду в гостиничном номере и при этом не вызвать подозрения. В конце концов я разломал и разбил ее на куски и упаковал в ту самую коричневую бумагу. Затем уселся воевать с занозами в пальцах, пока не пришло время выбираться на ветер и холод. Я полагал, что мисс Уитли не заблудится и сама доберется до места. По крайней мере, я предпочел такой ход событий.
4
Незадолго до трех я почувствовал, что замерз до смерти на злополучных ступеньках собора Святого Сюльписа. Площадь, нетипичная для оживленного центра Парижа, была пустынной, если не считать множества стоящих автомашин и лавок, торгующих распятиями, изображениями Мадонны и одеждой для священников. Пара случайных священнослужителей спешила, придерживая свои шляпы.
Мисс Уитли опоздала, но машина еще не появлялась.
Я сообщил ей:
– Холодно.
– Да.
К костюму она добавила длинное и – это бросалось в глаза – бесформенное черное пальто, из-под которого торчал черный мех воротника костюма.
Я пробурчал:
– Прикинемся, что мы лавка детских игрушек и продаем чудесных оловянных солдатиков.
– Не понимаю…
Когда температура моего тела опустилась еще на несколько градусов, я продолжил:
– Это здорово напоминает кино, верно? Две одинокие фигуры на впечатляющем спуске. Подкатывает длинный черный лимузин. Заднее окно медленно опускается. Эдвард Дж. Робинсон резко высовывает дуло автомата. Та-та-та. Две фигуры драматически катятся по ступенькам. Автомобиль с ревом исчезает. Священники выбегают из церкви, в ужасе вздымая руки к небу, и спешат вниз отпустить грехи умирающим. Слишком поздно. Один обращается к другому: «Все, что мы можем сделать – это сообщить капитану Бранингену в полицейский участок.»