Старик Хоттабыч, стр. 24
Кондуктор, успевший в это время дать сигнал отправления, вдруг совершенно непонятным образом очутился на мостовой рядом с учтиво поклонившимся ему стариком в канотье и с довольно глупым видом проводил глазами быстро скрывшийся за поворотом автобус.
– Я осмеливаюсь выразить свое глубочайшее убеждение, что мы с вами чудесно проведем здесь время, пока, к нашему обоюдному удовольствию, не прибудет следующий автобус, – вежливо обратился Хоттабыч к оцепеневшему кондуктору.
В это время кондуктор пришел в себя и с пронзительными воплями ринулся вслед за своей осиротевшей машиной.
– Остановите! – кричал он, проворно семеня ногами и придерживая рукой бренчавшую серебром и медяками тяжелую сумку. – Остановите автобус, граждане!
Хоттабыч, пораженный странным поведением кондуктора, с интересом посмотрел ему вслед, а потом, когда тот скрылся за поворотом, где стоял задержанный Волькой автобус, легко нагнал его и даже успел взобраться в машину раньше кондуктора.
Вскоре автобус тронулся в дальнейший путь, и Хоттабыч, наклонившись к своим друзьям, зашептал им, неодобрительно поглядывая на все еще не пришедшего в себя кондуктора:
– Странный, очень странный человек этот кондуктор. Я его не тянул за язык. Он сам, по собственной воле предложил мне: «Давайте останемся».
– Он вовсе не собирался оставаться с тобой на мостовой, – попытался Волька разъяснить старику, – он сказал тебе «давайте останемся», а думал в том смысле, что останешься только ты, а он уедет.
Но Хоттабыч понял объяснения Вольки очень своеобразно. Он недружелюбно посмотрел в сторону кондуктора и жестко сказал:
– Теперь для меня окончательно ясно, что это не только странный, но и очень неискренний человек.
Рассказ проводника международного вагона скорого поезда Москва – Одесса
о том, что произошло в его вагоне на перегоне Пара – Малый Ярославец
(Рассказан проводником его сменщику, спавшему во время этого происшествия)
– Нет, ты, Кузьма Егорыч, как хочешь, а я тебе обязательно дыхну, чтобы ты понимал, что я не пьяный, а совсем даже наоборот – трезвый. Я даже рюмочки и то со вчерашнего дня не выкушал. Нет, уж ты, пожалуйста, не возражай, я все равно обязательно должен дыхнуть. Я прямо не успокоюсь, пока не дыхну… Ну вот, правда, никакого запаха вина нету?
Я ведь это все к тому, чтобы ты не подумал, что я тебя разбудил с пьяных глаз. Я тебя, Кузьма Егорыч, потому разбудил, что только что произошел в нашем вагоне удивительный, совершенно непохожий случай.
Вот что, понимаешь, случилось. Постелил я, как полагается, всем постели и, между прочим, постелил в седьмом купе. А там, понимаешь, едет бородатый старичок в довоенной соломенной шляпе и при нем трое парнишек – скорее всего, я так думаю, однолетки. И при них, понимаешь, ни капли багажа. То есть ну ни-ни! Будто они не в Одессу едут, а в театр или там, скажем, в кино.
Тут я соображаю, что скорее всего это воры. А где доказательства, что воры? Таких доказательств у меня нету, что они воры. Ладно, думаю, придется за ними последить.
А тут еще один из мальчишек, такой белобрысенький, весь в веснушках, спрашивает:
– Товарищ, – говорит, – проводник, как, – говорит, – пройти в вагон-ресторан?
Я, конечно, моментально отвечаю, что нет у нас в поезде вагона-ресторана, но можно, говорю, утречком предложить вам чаю с сухарями.
Тут мальчик смотрит на старика, старик ему глазом моргает, мальчик и говорит:
– Ну ладно, мы и без вашего чаю обойдемся, раз нет вагона-ресторана.
– Интересно, думаю, как это вы до самой до Одессы обойдетесь без моего чаю и без вагона-ресторана. И ухожу в наше купе, но двери у нас не захлопываю, а только прикрываю, чтобы оставалась щелочка.
А уже в вагоне все давно спать улеглись, и уже во всех купе граждане и пассажиры храпят и третьи сны видят. И только в седьмом купе все «шу-шу, шу-шу» – разговаривают. Что именно говорят, мне не слышно, но только мне определенно слышно, что о чем-то разговаривают. Потом вдруг открывается ихняя дверь, и из нее высовывается тот самый старичок, того не замечает, что я за ним слежу, снимает с головы свою довоенную шляпу… и что бы ты, Кузьма Егорыч, подумал, что этот старичок делает? Слово даю, не вру! Рвет из своей прически клок волос! Пропади я на этом месте, если вру!
Батюшки, думаю, сумасшедший! Вот уж, что называется, повезло. Привалило сумасшедшего аккурат в мое дежурство. Но, между прочим, молчу и жду, что будет дальше.
А дальше, оказывается, старик нахально рвет этот самый клок волос на многие части и кидает на пол. А я, между прочим, перед тем только что подметал, и он у меня блестел, как стеклышко. А старик кидает этот мусор на пол и что-то про себя бормочет. Тут я все больше убеждаюсь, что действительно этот пожилой пассажир – ненормальный и не миновать того, чтобы в Киеве его ссаживать. Уж, думаю, скандалу с ним не оберешься! Может быть, он даже сию минуту начнет кидаться на людей, стекла бить или тому подобное.
Смотрю: нет, ни на что не кидается, стоит смирно, бормочет. Побормотав малость, уходит в свое купе.
Скажите, пожалуйста, думаю, как интересно! И приоткрываю чуть побольше нашу дверь, чтобы удобнее было смотреть. Смотрю, смотрю – и ничего особенного не вижу.
И вдруг слышу, кто-то по коридору босыми ногами шаркает. Только не впереди, а позади меня. Тогда я понимаю, что кто-то с тамбура прошел в вагон, и опять-таки страшно удивляюсь, потому что тамбур-то у меня во время движения всегда запертый.
Посмотрел я назад и… Нет, я тебе, Кузьма Егорыч, еще раз дыхну, чтобы ты мне всерьез поверил, что я не пьяный. Ну вот, чувствуешь, что я не пьяный? Теперь слушай, что я увидел позади себя в коридоре. Вижу… Нет, я тебе еще раз дыхну. Ну ладно, не буду. А может быть, все-таки лучше дыхнуть? Одним словом, поворачиваюсь и вижу – идут с площадки четыре молодца, здоровые, как быки. Плечи – во! Ручищи – во! Губы красные, толстые. Глаза, как тарелки. И, что самое главное, эти граждане – черные-пречерные, вылитые негры и притом совершенно голые. Только и есть на них одежонки, что тряпочки на бедрах. Между прочим, босые. Я еще не очень удивляюсь. Предполагаю, это какая-нибудь африканская делегация, и они спросонок перепутали – потому, наверное, и голые. Вылезаю из нашего купе и обращаюсь к ним:
– Граждане! Вы, вероятно, вагоны перепутали. Это, граждане, международный, и у нас тут все купе заняты.
А они хором:
– Молчи, неверный! Мы знаем, куда мы идем. Нам как раз сюда и нужно, куда мы идем.
Тогда я им говорю:
– Извиняюсь, в таком случае, граждане, прошу ваши билетики.
Они мне опять хором:
– Не морочь нам головы, чужеземец, ибо мы спешим к нашему повелителю и господину.
Я говорю:
– Меня буквально поражает, что вы меня называете чужеземцем. Я советский гражданин. Это раз. А во-вторых, у нас господ нет вот уж скоро двадцать два года. Когда-то, верно, были, а теперь, извиняюсь, все вышли и больше не предвидятся. Это, говорю, два.
Их старший говорит:
– И мы тоже очень поражаемся, как наш господин не поразил тебя насмерть за твои дерзкие слова.
Я отвечаю:
– Ничего удивительного в этом не замечаю, поскольку в нашей стране если где еще и застряли отдельные недовымершие господа, то они молчат себе в тряпочку. А пока что, будьте добры, ваши билеты.
Их старший опять отвечает:
– Тебе должно быть стыдно, неверный. Ты пользуешься тем, что у нас руки заняты и что мы не можем вследствие этого убить тебя за твою безумную наглость. Это, говорит, нечестно, что ты этим пользуешься.
Тут я замечаю, что все четыре черных гражданина сверх всякой меры загружены всякой снедью. Один в руках держит тяжелое блюдо, а на блюде жареный барашек с рисом. У другого в руках громадная корзина с яблоками, грушами, абрикосами и виноградом, хотя обращаю, Кузьма Егорыч, твое внимание: еще до фруктового сезона месяца два осталось. Третий на голове держит большую посудину в виде кувшина, и в этом кувшине что-то такое имеется. По запаху полагаю, что типа рислинг. У четвертого в обеих руках по блюду с пирогами и пирожными. Я, признаюсь, даже рот разинул, а старший говорит: