Я буду любить тебя..., стр. 60

Глава XXX

В которой мы отправляемся в путешествие

Рассвет застал нас в пути — мы шли по узкой лощине вдоль довольно широкого ручья. Но его берегам росли деревья необычайной вышины и удивительно широкие в обхвате; кипарисы, дубы и пеканы смыкали свои кроны где-то на головокружительной высоте, и их верхушки чернели на фоне розовеющего неба. Под этим плетеным узором, похожим на кованую железную решетку, пылали факелы кленов и то тут, то там плакучая ива склоняла над ручьем бледно-зеленое облако своих ветвей. Даль была застлана туманом; мы слышали, но не видели оленей, пришедших на водопой там, где было мелко, или таящихся в глухих, укромных уголках чащи.

Призрачным, нереальным и каким-то непрочным кажется нам мир, когда на землю приходит рассвет. Именно в эту пору изнемогает душа, и жизнь вдруг представляется мистерией, которую стало скучно смотреть.

Я шел сквозь туман и безмолвие, чувствуя дерганье ремешка, которым я был привязан к запястью дикаря, важно шествовавшего передо мною, и мне было все равно, как скоро они с нами покончат; таким пустым и лишенным смысла мнилось мне все, что ни есть под солнцем.

Дикон, шедший за мною, споткнулся о выступающий корень и упал на колени, потащив за собою вниз индейца, к которому был привязан. Во внезапном приступе ярости, еще более усиленном насмешками его собратьев, тот набросился на своего пленника и всадил бы в него, связанного и беспомощного, нож, если бы не вмешательство вождя. Когда их краткая перепалка закончилась и нож возвратился на свое законное место на поясе владельца, индейцы снова впали в свое привычное грозное молчание, и наш угрюмый переход возобновился. Вскоре ручей резко свернул в сторону, как раз поперек нашего пути, и нам пришлось перейти его вброд. Темная вода текла быстро и была холодна как лед. За ручьем лес был выжжен, и деревья возвышались над красной землей как обгорелые, почерневшие пыточные столбы с поднимающимися меж ними, словно привидения, клочьями тумана. Оставив этот унылый пейзаж позади, мы снова вступили в лес, где в отдалении друг от друга росли могучие дубы, а землю устилал мох и первые весенние цветы. Солнце наконец взошло, туман рассеялся и наступил мартовский день с пронизывающим до костей ветром и ослепительным солнцем.

Один из индейцев согнул свой лук и прицелился в медведя, неуклюже переходившего залитую солнечным светом поляну. Стрела попала точно в цель, и когда зверь упал замертво, мы сели вокруг разложенного с помощью трения одной палочки о другую костра и устроили пир. Согласно своим обычаям, индейцы ели жадно и много, а когда трапеза была завершена, закурили трубки, причем каждый воин сначала кинул в воздух щепотку табака в знак благодарности своему божеству Кивассе. Все они сидели и смотрели на огонь, и ни один не нарушил молчание. Когда одна за другой все трубки были выкурены, они улеглись на прошлогодние листья и заснули. Только двое наших стражей и еще один индеец бодрствовали, наблюдая за нами, и сна у них не было ни в одном глазу.

Надежды на спасение у нас не было, и мы даже не помышляли о бегстве. Дикон сидел, грызя ногти и уставившись в костер, я же растянулся на земле, положил голову на руки и попытался заснуть, но так и не смог.

Когда день подошел к полудню, мы опять встали и, не останавливаясь на привалы, прошагали всю солнечную вторую половину дня. Если не считать того, что мы были привязаны к нашим провожатым ремнями, с нами обходились вежливо. Когда наши похитители обращались к нам, речи их были учтивы, а с уст не сходили любезные улыбки. Кто растолкует обыкновения индейцев? Так уж у них заведено, что сначала они ласкают и лелеют того бедолагу, для которого уготовили все мучения ада.

На закате мы сделали привал на ужин и собрались вокруг костра, и вождь начал рассказывать историю о давнем набеге на паспахегов, которым командовал я. Он и его воины, будто великодушные противники, аплодировали какой-нибудь особенно отчаянной выходке, которая сопутствовала нашему рейду. Однако все это ничуть не отменяло того непреложного факта, что в конце пути нас будут ждать выкрашенные красной краской пыточные столбы и индейцы станут с таким рвением, словно от этого зависит спасение их душ, делать все, чтобы исторгнуть из нас крики и стоны.

Солнце село, и лес объялся тьмою. Издалека доносился вой волков, так что костер поддерживали всю ночь. Меня с Диконом привязали к деревьям, а все дикари, кроме одного, улеглись спать. Я попытался было развязать свои путы, но их завязал индеец, и вскоре я оставил свои тщетные потуги. Мы с Диконом даже не могли переговариваться друг с другом — между нами горел и дымил костер, и мы видели один другого смутно, сквозь сполохи пламени и клубы дыма. Точно так же — сквозь дым и огонь — мы будем смотреть друг на друга завтра. О чем думает сейчас Дикон, я не знал, мои же мысли были не о завтрашнем дне.

Уже давно не было дождя, и толстая подстилка из палых листьев была пружинистой и сухой. И они, и раскачивающиеся деревья громко шуршали от ветра. Неподалеку от леса было болото, и над ним плясали блуждающие огоньки — бледные, холодные точки света, движущиеся без всякой цели то туда, то сюда, словно призраки тех, кто заблудился в лесу и не нашел дороги назад. В середине ночи какое-то большое животное с треском продралось сквозь подлесок слева и ушло в темноту, шурша по прошлогодним листьям. Позже я ясно видел глаза волков, горящие в темноте за пределами освещенного костром круга. Когда ночь уже была на исходе, ветер стих и взошла луна, обратив лес в какую-то изысканно-прекрасную туманную далекую страну, которая видится нам только в снах.

Индейцы пробудились беззвучно все разом, будто в заранее назначенный час. Несколько минут они говорили меж собою, затем отвязали нас от деревьев, и путь к смерти возобновился.

Во время этого перехода вождь сам шествовал впереди меня, привязав ремень к моему запястью. Холодный мутный свет выбелил его смуглые руки, ноги и безжалостное лицо. Он шел молча, я тоже не снисходил до того, чтобы задавать ему вопросы или просить о пощаде. Везде: и во мраке глубокой чащи, и на посеребренных луной полянах, и в погруженных в серый полумрак длинных зарослях сассафрасов [132], и в высокой шелестящей траве — передо мною стоял лишь один образ. Тоненькая, недвижная и бледная, она плыла впереди меня, и ее большие темные глаза неотрывно глядели мне в лицо. Джослин! Джослин!

На заре туман над стоящим на нашем пути пригорком растаял, и на вершине его показался индейский мальчик, размалеванный белой краской и похожий на духа, готового вот-вот взмыть в небеса. Он молился главному божеству индейцев, и до нас доносился его голос, звонкий и полный искреннего чувства. Завидев нас, он во всю прыть помчался по склону пригорка и исчез бы в лесу, если бы один из паспахегов не поймал его и не поставил в середину нашего отряда, где он неподвижно встал, невозмутимый и не выказывающий ни малейшего признака страха, настоящий воин в миниатюре. Он был из племени паманки, и между его племенем и паспахегами царил мир. Поэтому, когда он увидел тотем, выжженный на груди вождя, он тут же разговорился и вызвался сообщить о нас в свою деревню, расположенную на берегу ручья в нескольких полетах стрелы. Он ушел, а паспахеги сели передохнуть в тени деревьев и сидели там, пока к ним не явились старики из деревни и не провели их через коричневые поля мимо круга безлистных тутовых деревьев к вигваму для гостей. Здесь для них уложили подстилки, вырезанные из зеленого дерна, и принесли им воду для умывания. Чуть позже женщины выставили перед ними обильный завтрак из рыбы, индюшатины, оленины, кукурузных лепешек и индейского пива. Когда все было съедено и выпито, паспахеги расселись полукругом на траве с одной стороны, а паманки с другой, и каждый воин и старик достал трубку и кисет. Они курили торжественно и безмолвно, лишь изредка прерывая молчание каким-нибудь произнесенным медленно и величаво вопросом или комплиментом. Голубоватый дым от их трубок смешивался с солнечным светом, лившимся сквозь обнаженные ветки деревьев, а в соснах на дальнем берегу ручья то шумел, то затихал ветер.