Я буду любить тебя..., стр. 50

— Еще туже, — процедил Карнэл сквозь зубы. Матросы затянули узлы и встали.

— Можете идти, — коротко бросил им фаворит, и все трое попятились к подножию трапа. Капитан отошел туда же и уселся на ступеньку.

— Здесь, под люком, более свежий воздух, — пояснил он.

Я лежал у ног моего врага, стиснув зубы и глядя ему и глаза. Что и говорить, чаша была горькой, но у меня достало сил пить ее, не морщась.

— Ну что, молодожен, сполна я тебе заплатил? — спросил он вполголоса. — Помнишь, за тот красный клен и индейский узел? Говори, сполна?

— Нет, — ответил я, — приведи сюда ее, и пусть она посмеется надо мною, как смеялась в тот вечер под окном гостиницы.

Он схватил кинжал, я думал, он меня заколет, но секунду поколебавшись, он убрал оружие в ножны.

— Леди Джослин одумалась, — сказал он. — В капитанской каюте горят свечи, льется вино, звенит смех. На корабле есть и другие благородные дамы; я часто пою им под лютню, и ей тоже. Она спасена из пучины, в которую вы ее ввергли; она знает, что королевский суд

и палач скоро разобьют оковы, о коих она теперь вспоминает с содроганием, и что король и еще кое-кто охотно простят ей кратковременное помрачение ума, от которого она уже исцелилась. Она весела и довольна, на щеках ее цветут розы, глаза сияют как звёзды. Сегодня, когда между куплетами моей песни я сжал ее руку, она улыбнулась мне, вздохнула и покраснела. Она вновь стала покорной воспитанницей короля, леди Джослин Ли — она попросила, чтобы ее называли именно так…

— Ты лжешь, — сказал я, — она моя верная и благородная жена. Пусть она проводит время в капитанской каюте, где тепло и светло, пусть даже ее губы смеются — сердцем она все равно со мной, в этом трюме.

Говоря это, я вдруг понял, что точно знаю, хотя и Бог невесть откуда, что сказанное мною сейчас — чистая правда. Я ощутил такое глубокое счастье, что мне стала нипочем и боль от веревок, и другая, еще более мучительная, от того, что я беспомощно лежу у его ног. Должно быть, выражение моего лица сильно изменилось, отразив радость, согревшую мое сердце, потому что лицо фаворита исказилось дикой злобой, превратившей его красоту в нечто нечеловеческое и страшное. Теперь он был похож на дьявола, который твердо рассчитывал заполучить облюбованную им душу, но неожиданно остался ни с чем. Минуту он стоял неподвижно, судорожно сжав кулаки, затем голосом столь тихим, что его речь походила на шепот, донесшийся из глубин ада, проговорил:

— Ну и обладай ее сердцем, если можешь. А я прижмусь лицом к ее груди.

Я не удостоил его ответом; простояв надо мною еще с минуту, он повернулся и поднялся по трапу на палубу. Матросы и капитан последовали за ним. Люк захлопнули и задраили, и нам, вновь оказавшимся в душной темноте, осталось одно — с твердостью терпеть то, чего мы не могли изменить.

За те часы боли и жажды я хорошо узнал человека, который сидел подле меня. Его руки были скованы так, что он не мог освободиться и дать мне воды, даже если бы она была, но зато он подарил мне нечто более драгоценное: нежность брата, мужественное сочувствие солдата, милосердие служителя Господа. Я лежал молча, и он редко нарушал молчание, но когда говорил, было в его голосе что-то такое… Я в очередной раз впал в полубеспамятство, в котором я вволю пил воду и не чувствовал боли, а очнувшись, услыхал, как он молится. Потом он замолчал, глубоко вздохнул, и его мощные мышцы хрустнули. Раздался громкий треск ломающегося железа и тихое: «Слава тебе, Господи!» В следующее мгновение его пальцы уже развязывали узлы моих пут.

— Сейчас, Рэйф, сейчас я сниму их с тебя, — сказал он, — спасибо Господу, который научил мои руки сражаться и дал им достаточно силы, чтобы переломить надвое стальной лук.

Веревки ослабли. Я положил голову ему на колени, он обнял меня своей могучей рукой, с которой свисал обрывок цепи, и, словно мать ребенка, убаюкал, тихо напевая двадцать третий псалом.

Глава XXVI

В которой я предстаю перед судом

Милорд больше не наведывался в трюм, поэтому меня больше не стягивали веревками, а на Спэрроу не надели новых кандалов.

Утром и вечером нам приносили жалкий ломтик хлеба и несколько глотков воды, но матрос, спускавшийся в трюм, не имел при себе света и не мог заметить, что я не связан, а ручные оковы пастора разорваны. Никто из начальства к нам не заглядывал. Мои раны быстро заживали и силы восстанавливались.

В нашей тюрьме было темно и смрадно, мы страдали от голода, жажды и бездействия, нам грозила позорная смерть, но и в этой навозной куче отыскалось жемчужное зерно — ибо за те дни мучений и тоски мы с пастором стали дружны, как Давид с Ионафаном [119].

Наконец настал день, когда к нам пожаловала персона более значительная, чем тупой матрос, приносивший еду. То был спокойный, невозмутимый господин с седеющими волосами и живыми темными глазами. Он приказал двум сопровождавшим его матросам оставить люк открытым и поднес к носу губку, пропитанную уксусом.

— Кто из вас является, а вернее сказать, являлся капитаном Рэйфом Перси? — спросил он мрачным, но приятным голосом.

— Я капитан Перси, — отвечал я.

Он пристально посмотрел на меня.

— Мне доводилось слышать о вас, — сказал он. — Я читал письмо, которое вы послали сэру Эдвину Сэндз, и нашел, что оно написано умно и благородно. Какое колдовство превратило джентльмена и солдата в пирата?

Он ждал ответа, и я ответил:

— Необходимость.

— Прискорбная метаморфоза, — заметил он. — Право же, я предпочитаю истории про нимф, превращающихся в лавровые деревья или быстротекущие ручьи. Итак, сэр, я пришел, чтобы доставить вас на суд. Вы предстанете перед высокими должностными лицами Виргинской компании, и если вам есть что сказать, вас выслушают. Вряд ли мне нужно объяснять, что опасность, которая грозила вам прежде и которую вы, судя по вашему письму, отлично сознавали, — ничто перед той, которая грозит вам сейчас.

— Я это знаю, — ответил я. — Меня поведут в цепях?

— Нет, — сказал он с улыбкой. — На сей счет у меня нет инструкций, но я возьму на себя смелость снять с вас цепи, хотя бы потому, что вы великолепно написали то письмо.

— Этот джентльмен пойдет с нами? — спросил я.

Он покачал головой:

— У меня нет таких указаний.

Пока матросы снимали кандалы с моих запястий и лодыжек, седовласый господин разглядывал меня с откровенностью, которую в другое время я счел бы оскорбительной. Когда оковы были сняты, я обернулся и на миг сжал руку Джереми, потом, следуя за нашим посетителем, начал подниматься по ступенькам трапа. Двое матросов карабкались сзади, а когда мы выбрались из трюма, встали справа и слева, превратившись в конвой. Проходя по главной палубе, мы встретили Дикона, который вместе с двумя или тремя матросами задраивал порты. Увидев меня, он уронил брус, который держал в руках, и рванулся было ко мне, но его тотчас оттащили. Мои стражи встали между нами, и мы ничего не сказали друг другу. Я двинулся дальше и вскоре подошел к открытому порту. Солнце, синее небо, россыпь белых облаков, спокойный простор океана — на миг у меня перехватило дыхание. Мой спутник бросил на меня острый взгляд.

— Безусловно, после того кромешного мрака, что царит внизу, этот вид кажется прекрасным, — заметил он. — Хотите передохнуть здесь минуту-другую?

— Да, — ответил я и прислонился к борту, глядя на красоту окружающей меня природы.

— Мы находимся неподалеку от мыса Гаттерас, — сообщил мой провожатый, — но бури, так часто донимающие здесь бедных моряков, обошли нас стороной. Паруса, которые вы видите за кормой, принадлежали кораблю сопровождения. Нас разъединил ураган, который едва не потопил наше судно и в конце концов пригнал его к побережью Флориды, где мы чуть было не стали легкой добычей для ваших пиратов. Нам очень повезло, что вы наскочили на риф. Как видно, боги ослепили вашего рулевого, иначе уму непостижимо, как он умудрился погубить свой корабль вместо нашего. Кстати, почему эти канальи, которых мы повесили наутро, все до единого проклинали вас перед смертью?