Я буду любить тебя..., стр. 28
Я низко ему поклонился, вскочил в седло и наконец-то повернулся спиной к его ненавидящим глазам и ощерившемуся рту. Спэрроу, по-прежнему держа свою добычу перекинутой через седельную луку, повернул вместе со мною. Через минуту мы уже въехали на поляну, по которой недавно шел итальянец. Проехав еще немного, я повернулся в седле и посмотрел назад. Золотистая ложбинка исчезла, лес снова стал ровен и безмятежен. Казалось, он вновь принадлежит своим пугливым обитателям, а людская суета больше не нарушает его покой. Все в нем было недвижно, и только с ветвей тихо и плавно падали мертвые листья. Правда, из-за купы сумаха, пламенеющей словно факел в серо-голубой дымке, извергался беспрерывный поток слов. К счастью, их уже нельзя было разобрать, но я знал, что королевский любимчик ругательски ругает и итальянца, и губернатора, и «Санта-Тересу», и «Счастливое возвращение», и преподобного Спэрроу, и здешний лес, и рощу с привидениями, и свою шпагу, и хитрый индейский узел, и конечно же меня самого.
И должен сознаться, что эта брань звучала для меня как сладчайшая музыка.
Глава XV
В которой мы находим лес с привидениями
На опушке леса, где, если верить молве, водились привидения, мы спешились и привязали лошадей к соснам. Итальянца, связанного и с кляпом во рту, мы оставили лежать поперек седла гнедой кобылы. Затем, ступая бесшумно, как индейцы, вошли в лес.
Едва мы в нем очутились, как солнце словно бы померкло. Могучие исполинские сосны росли здесь так часто, что далеко в вышине их кроны смыкались, образуя непроницаемый для солнечного света свод, тяжелый, сумрачный и давящий, точно грозовая туча. Внизу лес походил на пещеру. Тут не было ни молодых деревьев, ни кустов, ни вьющихся лиан, ни цветов, ни одной яркой краски — только бесконечные сосновые стволы и земля, выстланная скользкой, красновато-коричневой хвоей.
Тихо пробираясь в полумраке, мы долго не слышали ничего, кроме нашего собственного дыхания и стука наших сердец. Но достигнув медленно текущего ручья, такого же оцепенелого, как и лес, по которому он струился, и пройдя некоторое время вдоль его сонных излучин, мы наконец услыхали человеческий голос и различили вдалеке неясные фигуры, сидящие над черной водой. Мы крались, скользя от дерева к дереву, осторожно и беззвучно, потому что в этой угрюмой тишине малейший шорох прозвучал бы как пистолетный выстрел.
Вскоре мы остановились и, прячась за гигантским стволом, начали украдкой наблюдать за похитителями и похищенными, ожидавшими на берегу ручья лодки с «Санта-Тересы». Леди, которую мы искали, лежала на темной земле под сосной, словно упавший цветок. Она не шевелилась, глаза ее были закрыты. В головах у нее сидела негритянка, и ее платье и тюрбан смутно белели в полумраке. Под соседним деревом сидел Дикон со связанными за спиной руками, а вокруг него — четверо французских слуг милорда Карнэла. Именно голос Дикона мы слышали несколько минут назад. Он все еще говорил, и теперь мы уже могли разобрать о чем.
— И тогда сэр Томас Дэйл приковал его к дереву — как раз к тому самому, под которым сидишь ты, Джек. — Бедняга Жак мигом пересел. — Приковал он его, стало быть, к этому дереву: одной цепью за шею, другой за туловище, а третьей за лодыжки. А язык ему велел проткнуть толстым шилом. — Тут слушатели взвыли от страха. — Потом здесь же, у него на глазах, выкопали могилу, притом, заметьте, неглубокую, и безо всякого гроба, в одном только саване, положили в нее человека, которого он убил. А потом эту могилу зарыли. Ты, братец, сейчас сидишь прямо на ней!
— Шорт побьери! — взвизгнул прохвост, к которому были обращены эти слова, и тотчас перебрался на менее историческое место.
— А после они ушли, — продолжал Дикон замогильным голосом. — Ушли все: и сэр Томас, и капитан Аргалл, и капитан Уэст, и лейтенант Джордж Перси, и его кузен, мой хозяин, и люди сэра Томаса — все до одного. И ушли они из этого леса с такою поспешностью, будто на него пало проклятие, хотя тогда он не был и вполовину так мрачен, как сейчас. В те времена в нем иногда светило солнце и пели птицы. Теперь-то по его виду этого не скажешь, верно, ребята? Говорят, пока убитый гнил в своей могиле, и живой медленно-медленно умирал в своих цепях, лес делался все темнее и темнее. Ох, смотрите, какой он стал темный и холодный — холодный, как мертвец!
Тут его слушатели сбились в кучку и задрожали. Спэрроу и я стояли близко, и нам было отлично видно, что делают руки хитроумного рассказчика, связанные за спиной. Он двигал ими то так, то эдак, стараясь ослабить веревку, которая стягивала его запястья.
— Произошло это десять лет назад, — продолжал он между тем все более устрашающим голосом. — И с той поры никто никогда не входил в этот лес — ни белый, ни индеец, никто, кого можно было бы назвать человеком. Но почему, спросите вы, на стволе этого дерева не видно цепей и почему не лежат под ним белые кости? А потому, братцы вы мои, что мертвый убийца не успокоился и бродит по этому лесу! Здесь не всегда бывает так тихо — иногда тут слышится лязг цепей! И несмотря на шило, вонзенное в язык, мертвец стонет и воет! И убитому тоже не лежится в могиле: одетый в саван, он все ходит за своим убийцей… Ох, что это виднеется там вдали… там, там… что-то белое…
Четверо прощелыг милорда Карнэла посмотрели в просвет между деревьями и узрели «что-то белое» так же ясно, как если бы оно и впрямь было там. Между тем в лесу с каждым мгновением становилось темнее, повеяло холодом, что было в порядке вещей, поскольку солнце быстро опускалось за горизонт. Но для тех, кто только что выслушал повествование Дикона, решительно все — и темнота, и холод, и тишь — казалось зловещим и таинственным.
— О, сэр Томас Дэйл, сэр Томас Дэйл! — вдруг раздался издалека жуткий заунывный вопль, проникнутый безысходной тоской неприкаянной души. На миг сердце мое замерло, и волосы начали подыматься дыбом, но уже в следующее мгновение я понял, что у Дикона сыскался союзник не среди мертвых, а среди живых. Стоящий рядом со мною пастор открыл рот — и в лесу вновь зазвучал тот же жуткий заунывный голос, причем каким-то непонятным образом казалось, что исходит он откуда угодно, только не из-за того дерева, за которым прятался преподобный мастер Джереми Спэрроу.
— О, бедный мой язык, пронзенный шилом, пронзенный шилом!
Двое из сторожей милорда Карнэла словно обратились в камень, челюсти у них отвисли, глаза остекленели; третий бросился ничком на землю, зарылся лицом и сосновые иголки и воззвал к Пресвятой Деве. Четвертый, вскочив на ноги, во всю прыть умчался в темноту и больше в тот день нас не беспокоил.
— О тяжкие цепи! — возопил невидимый призрак. — О мертвец, гниющий в могиле!
Тот, что лежал ничком, впился ногтями в землю и завыл, двое других от ужаса не могли уже ни пикнуть, ни пошевелиться. Один только Дикон, бесшабашный плут, не боявшийся ни Бога, ни людей, не выказал ни малейшего беспокойства, зато принялся еще усерднее теребить веревки, которыми были связаны его запястья.
Этот малый всегда отличался сообразительностью и, видимо, уже догадался, какого рода призрак так своевременно пришел ему на помощь.
— Может, с них уже хватит? — шепнул мне на ухо Спэрроу. — Мое воображение иссякает.
Давясь от сдерживаемого смеха, я молча кивнул и вынул из ножен шпагу. В следующую секунду мы накинулись на троих лакеев, как волки на стадо овец.
Те не сопротивлялись. Они настолько ошалели от страха, что мы могли бы без труда отправить их к мертвецам, чьи стенания все еще звучали в их ушах. Но мы только обезоружили каналий и велели им сей же час убраться прочь, если им дорога жизнь. Долго уговаривать не пришлось — они бросились бежать, как вспугнутые олени, помышляя лишь об одном: как бы поскорее унести ноги из этого проклятого леса.
— Вы видели итальянца?
Я обернулся: рядом со мною стояла моя жена. Воспитанница короля была наделена истинно королевской отвагой, ни мертвые, ни живые не могли ее устрашить. Для нее, как и для меня, опасность была словно зов боевой трубы — она только воспламеняла ее сердце и придавала твердости душе. Минуту назад ей угрожала участь, которой она более всего для себя опасалась, но глаза ее горели прежним огнем, а рука, коснувшаяся моей руки, была холодна, но не дрожала.