Саммерленд, или Летомир, стр. 40
— А куда же подевались коричневые кусочки? — спросил Этан. — Я их только что видел! И белые?
Тор взглянул на него. Этот взгляд продолжался не больше секунды, но Этан с тех пор запомнил его навсегда. Тор и раньше сообщал ему разные факты и разные свои нелепые теории, но ни у него, ни у кого-либо другого Этан еще не видел таких знающих глаз. Тор, сохранив свой рост, свою красную кровь, свою смертность — словом, всю свою человечность — нашел, тем не менее, дорогу в понятный ему мир. В Середке он напоминал метеорит, упавший из космоса на дно океана. Лежит такой, наполовину зарывшись в ил, весь заросший водорослями и моллюсками, обогревается земным теплом и служит укрытием разным рыбам, но внутри у него таятся космические минералы и элементы. Не говоря ни слова, Тор снова сложил карту в один квадратик, на этот раз в зеленый, и снова развернул. Обратная сторона показывала теперь светло-коричневые листья, соединенные такими же серыми ветвями. Этан раскрыл рот, помолчал и наконец выговорил:
— А белые?
Тор с ловкостью фокусника повторил всю операцию с самого начала. Обратная сторона коричневой карты показала скопление белых листьев, обведенных бледно-серым контуром и прикрепленных к таким же серым ветвям.
— У нее четыре стороны, — сказал Этан. — Четыре Мира. Это карта Древа!
— Правильно, — подтвердил Тор. — Белая сторона — это Зимомир, зеленая — Летомир, коричневая — Середка, а голубая…
— Сияние. Она чистая, потому что никто не знает, что там находится и как туда добраться. И кто там живет.
— Я знаю, кто там живет, — возразил Тор. — Старый мистер Древесный со своими братьями и сестрами. Те, кого мистер Райдаут называет Таманавис. Духи. Боги. Они все там, наверху, внутри Сияния. Их там запер Койот. Про это есть целая история вроде песни или поэмы, но я не совсем… — Тор потряс головой. — Там говорится, как Койот перехитрил их. Заманил их туда и запечатал Врата. С тех пор никто, даже сам мистер Древесный, не может оттуда выйти. Это входит… в информацию, которая загрузилась ко мне в голову, когда мы перебрались в Летомир.
— Знаешь, Тор, а ведь ты не андроид. То есть не совсем.
— Да. Знаю.
— Но ты… как бы это сказать… и не человек тоже.
— Да что ты говоришь? Как будто я всю свою жизнь не знал об этом. Андроид — это лучшее, что я мог придумать, чтобы объяснить, как я себя чувствую.
— Сложи-ка ее и возьми с собой, — сказал он. — Она нам точно пригодится. И давай палку искать.
На этом месте мне, хотя и с запозданием, следует упомянуть, что феришерские сокровища, как бы они ни отличались от сокровищ гномов, драконов и прочих мифических персонажей, имеют одну общую с ними черту. Их всегда, без всяких исключений, охраняет бдительный и злобный страж, которого к тому же, как правило, держат впроголодь.
— Палку, значит? — произнес чей-то въедливый голосок позади мальчиков.
Глава четырнадцатая
МАТЕРИНСКИЕ СЛЕЗЫ
Свечки, горевшие в камере, догорали, дымили и гасли одна за другой. Только одна еще мигала над головой у Дженнифер Т., которая сидела, прислонясь к мягким коленям Таффи. Они уже долго сидели так и молчали, слушая, как слабо дышит раненый вождь и похрапывает принцесса-узница. Утомившись, наконец, сидеть без движения, Дженнифер Т. позвала:
— Таффи! Ты не спишь?
— Нет.
Дженнифер Т. запрокинула голову, чтобы заглянуть ей в лицо. Маленькие глазки Таффи поблескивали при слабом огоньке свечки.
— Ты сегодня ничего странного не слышала? До того, как громовица меня сюда скинула?
— Еще как слышала. — В горле у Таффи зарокотал смешок. — Все Дальние Земли слышали тебя, дорогая.
— Ну да, а кроме этого?
Таффи, так и не ответив на ее вопрос, заговорила:
— Когда я была еще маленькая, бабушки рассказывали нам, что о последнем дне возвестит крик петуха. Выходит, они ошибались.
— Наша команда называется «Рустерс», или «Петушки» — получается, я тоже петушок.
И Дженнифер Т. стала рассказывать Таффи про Клэм-Айлендскую лигу «Мустанги», про мистера Перри Олафсена, про «Энджелс» и «Редс». Услышав про «Большеногих таверны Бигфута», снежная женщина снова заворчала — на этот раз с заметным раздражением.
— Зачем они так? Это жестоко!
Рассказывая о «Мустангах», Дженнифер Т., к собственному удивлению, вдруг поняла, что скучает по Клэм-Айленду. Там она родилась, там прожила почти все свои одиннадцать лет — кроме того лета, которое провела в пятилетнем возрасте у своей бабушки с материнской стороны в Спокане. Она не знала другого дома, кроме Клэм-Айленда. Теперь от родного острова, зеленого и дождливого, ее отделяли не только мили, но время и чары. И не так уж удивительно, пожалуй, что ее, заключенную в подземелье где-то в летомирской глуши, вдруг посетила тоска по родине. Она скучала по запаху травы на поле Джока Мак-Дугала, скучала по своему велосипеду, по колючим щекам дедушки Мо, даже по трем надоедливым бабкам в широченных креслах. И по мистеру Перри Олафсену!
Дженнифер Т. теперь умолкла, но мысли о доме не оставляли ее — только теперь они путались, как части небрежно сложенной карты, потому что она засыпала. В этом полусонном состоянии она вдруг даже по Альберту ощутила тоску: он стоял с ней рядом у руля «Виктории Джин», с незастегнутой ширинкой, и уверенно вел дирижабль над Прибрежными горами. Долетев до Спокана, он прошел прямо над домом бабушки Спайсер с расписной башенкой, и там, на веранде, стояла мать Дженнифер Т., Теодора. Она была гораздо красивее, чем помнилось Дженнифер Т., — собственно говоря, она больше походила на мать Этана Фельда, чья фотография в рамке стояла на буфете у Фельдов в гостиной. Дженнифер Т. и Альберт проплыли над домом, а красивая миссис Теодора с грустной улыбкой помахала им маленькой белой рукой. Потом ее улыбка померкла, и в глубине дома с расписной башенкой послышался чей-то горький, терзающий душу плач.
Дженнифер Т. проснулась и села с колотящимся сердцем. Плакала Таффи — громко, надрывно, по-снежночеловечески.
— Ты все-таки слышала, да? — сказала Дженнифер Т. с уверенностью не совсем проснувшегося человека. — Конечно, слышала. Когда я крикнула: «Рваная Скала», кто-то заплакал. Женщина. Мать. — Дженнифер Т. не знала, почему она так уверена, что плакальщица была матерью, но уверенность не проходила. — Ты слышала, Таффи, я знаю.
Таффи, потянув носом, вытерла его мохнатой рукой, села чуть попрямее, испустила долгий дрожащий вздох и кивнула.
— Да, я слышала, но подумала, что это моя беспокойная совесть не дает мне покоя. Из-за того, как я когда-то поступила со своими детьми.
— Что же ты сделала такого?
От этого вопроса бедная Таффи снова расплакалась и сказала:
— Я их бросила.
Я перескажу вам грустную историю Таффи, как умею. Как вы позже узнаете, она имеет кое-какое значение для нашей повести, иначе я не стал бы эту повесть прерывать. Момент для отступления совсем не неподходящий: Клевер угасает на своем тюфяке, Этана с Тором застукал хранитель сокровищ, мистер Фельд и Пройдисвет в Зимомире находятся в полной власти рыжего улыбчивого негодяя, который вознамерился погубить всю Вселенную. К счастью, история Таффи, как большинство всех печальных историй, довольно коротка.
В Середке принято считать, что снежный человек всегда живет в одиночку, но это относится только к особям мужского пола. Блуждая по диким лесам Дальних Земель, кто-нибудь из них время от времени натыкается на место, где срастаются ветви двух Миров. Именно эти неудачники вваливаются потом в лагерь трапперов, или пугают рыбаков в канадской провинции Альберта, или попадаются на глаза некому Роджеру Паттерсону, вооруженному 16-миллиметровой кинокамерой. Снежный человек — существо необщительное и вполне довольствуется собственной компанией. К своим родичам он заявляется лишь для того, чтобы обменяться лесными новостями и сделать ребенка какой-нибудь женщине, а потом уходит снова.
Снежные женщины — дело иное. Они, как правило, всю свою жизнь проводят в родном лесу со своими матерями, бабками, тетками и сестрами, растят детей, добывают себе пищу (исключительно вегетарианскую) и слушают бесконечные старушечьи рассказы. Одна такая история, имеющая зачастую грустный конец, рассказывается недели две, а то и больше. Чудес и приключений в них мало, поскольку рассказчицы, как их бабки и прабабки, никогда не покидали родимую местность. Зато в них всегда заключена мораль, которая в конце концов сводится к весьма простой мысли: «Самый короткий путь часто оказывается самым длинным», или же: «Никогда ничего не выбрасывай — а вдруг пригодится».