Амулет Судьбы, стр. 14
…превратились в песок, как только Филипп отодвинулся от колбы. В горле застрял комок. Только что он видел свою собственную смерть. Теперь стало ясно, как поставить часы.
Он потянулся к стеклянному сосуду.
«Жалкий трус! — закричал голос в его голове. Его голос? Не очень похож. — Хочешь сбежать, пока никто не видит. Тебе не стыдно?»
— Я ничего никому не обещал, — упрямо зашептал Филипп. Шепот казался громким в тишине подвала Шишки на лбу, откуда когда-то росли рога, неприятно покалывали.
«Полуправда — это ложь, — продолжал голос. — Ты дал обещание Сатине».
— Дьявольское обещание, — возразил он. — Так что молчи!
На его удивление голос послушался.
Филиппа бросало то в жар, то в холод, когда он дрожащей рукой схватил часы, песок в которых тут же потемнел. Словно был отравлен скрытым в его недрах ненастьем.
Поднять часы оказалось невозможно. Даже сдвинуть их с места, как бы Филипп ни старался. Сосуд словно прирос к столу, он с таким же успехом мог попытаться сдвинуть с места целый дом.
«Я не могу вернуться обратно, — подумал мальчик и, как ни странно, не почувствовал ни отчаяния, ни огорчения. — Мне придется остаться. Остаться и помочь».
И, если быть честным до конца, от этого на душе стало гораздо легче.
Он уже собрался вернуться на лестницу, как вдруг взгляд его упал на песочные часы, стоявшие рядом с его собственными. Мимолетный взгляд, но и этого было достаточно. В верхней половинке сосуда мгновенно вспыхнула картинка, на которой он узнал…
— Мама? — ахнул Филипп и широко раскрыл глаза. Это была она. Без всякого сомнения. Хотя выглядела немного иначе. Волосы длиннее, другие очки, кожа более гладкая. Она была моложе. Как десять лет тому назад. Мама широко улыбалась Филиппу, стоявшему по ту сторону стеклянной преграды, и нежно поглаживала живот. Филипп улыбнулся ей в ответ.
Внезапно на картинке появилась рука, и мама отвернулась от Филиппа. Теперь она улыбалась тому, кто протянул к ней руку.
— Как поживает наш сыночек? — спросил незнакомый голос, и рука легла на мамин живот. Дрожь пробирала до самых костей. Отец! Он видел руку отца! Слышал его голос!
Филипп наклонился ниже, чтобы разглядеть лицо отца, но картинка тут же сменилась.
Теперь перед ним было кладбище под серым небосводом. Мама стояла у могилы с букетом цветов, по щекам тихо струились слезы. Рядом — детская коляска и…
Филипп отвернулся. Радости от того, что он впервые услышал голос отца, словно и не бывало. Мортимер был прав: самые важные воспоминания не обязательно хорошие. Это ведь была могила его отца.
Филипп снова взглянул в мамин сосуд жизни, но на этот раз картинка не появилась. Перед ним были просто песочные часы.
Внезапно ноги у него подкосились.
Перехватило дыхание.
Он никак… никак… не мог набрать воздух в легкие.
В сосуде почти не осталось песка.
— Она умирает, — прошептал Филипп, слова казались ему невероятными. Может, их произнес не он, а кто-то другой?
Он снова наклонился к стеклу, и хотя не хотел этого, сопротивлялся всем сердцем, удержаться не смог. Ему было необходимо знать правду.
В нижней половинке колбы вспыхнула картинка.
13
Темная сделка
Вокруг кромешная темнота, разглядеть что-либо невозможно. Постепенно глаза начинают привыкать, очертания предметов вырисовываются все отчетливее. Он в ванной комнате. Комната ему знакома. Он у себя дома.
Раздается щелчок, и лампочки над зеркалом прогоняют темноту. Филипп что есть сил зажмуривает глаза.
В дверях появляется мама. На ней пижама, вид усталый. Похоже, она только что проснулась. И, похоже, ей совсем худо. Она двигается медленными шажками, плечи опущены, рука касается изможденного от боли лица. По щеке катится слеза.
Она пробирается к шкафчику с лекарствами и достает коробку с таблетками от головной боли. Кажется, все силы, которые ей с таким трудом удалось собрать, уходят на то, чтобы добраться до заветного лекарства. Она уже готова проглотить таблетку, как вдруг дрожь пронзает ее тело. Резкий вздох, она вытягивается в струну и замирает. Выпученные глаза смотрят прямо в зеркало, смотрят прямо на Филиппа, сердце его леденеет.
Она падает замертво.
Картинка гаснет.
— Мама! — Филипп жадно хватает ртом воздух. Этого не может быть! Только не она! Господи, только не его мама!
Краем глаза он замечает змея, извивающегося среди стеклянных сосудов. Желтые глаза смотрят на него со злобой и тоской.
Филипп снова переводит взгляд на песочные часы, песчинки в которых с бешеной скоростью падают вниз, и чувствует, как сердце переполняет отчаянье. Что делать? Что он может сделать?
Ничего он сделать не может. Только стоять и смотреть, как ее жизнь ускользает сквозь пальцы. Власть и сила, которую он чувствовал, входя этот подвал, сменились ощущением полного бессилия. Такого глубокого и всеобъемлющего, что голова шла кругом.
Мама должна умереть. Упасть замертво в ванной поздней ночью или ранним утром, и ничего с этим он поделать не может, не может ее спасти…
Комната шаталась и кружилась, а песчинки неумолимо падали и падали вниз.
Затуманенный взгляд Филиппа остановился на одном из соседних сосудов, и его осенило. Возможно… возможно, есть один способ спасти маму.
В них было много песка. Горы песка.
«Давай, — вкрадчиво нашептывал голос, похожий на голос Сатины. — Возьми у кого-нибудь другого».
Тяжелые удары сердца глухо отдавались в ребрах, когда он протягивал руку к соседним часам, до краев заполненным песком. Филипп на удивление легко оторвал стеклянный сосуд от стола, хотя свой не мог сдвинуть даже на миллиметр. Он открутил крышку. Оценивающе посмотрел на песок. Так много песка. Так много жизни.
Снял крышку с маминых часов.
«Смелее».
Филипп кивнул и приготовился пересыпать песок. Он больше не слышал ударов сердца.
«Так и сделай».
Снова кивнул. И наклонил часы.
Еще немного.
Еще чуть-чуть.
Нет.
Нет, он не мог. Так нельзя. Он не мог просто взять и украсть время жизни у другого человека. Ведь он сам слишком рано лишился отца. Разве мог он пожелать такое кому-то другому? Отнять у ребенка отца или мать до срока? Или отнять дитя у родителей? Нет! Он не хотел становиться убийцей. Даже если речь шла о жизни его собственной матери.
Дрожащими руками Филипп опустил сосуд на стол и вернул на место крышку. Сердце рвалось на части, по щекам катились слезы. Он не убийца. Не убийца!
— Весьма достойно, — нарушил тишину голос. — Недаром Люцифер называл тебя добрым малым.
Филипп обернулся. Позади него Мортимер выглядывал из-за шкафа. Даже в этом переливающемся живом свете взгляд его казался каменным, мертвым.
— Вы… вы давно уже здесь стоите? — спросил Филипп, пытаясь подавить рыдания.
— Какое-то время. Я наблюдал за тобой. На то, что ты сейчас сделал, не многие способны. Каждый думает о себе. О том, что нужно только ему.
Филипп молчал. Он не мог вымолвить ни слова. Ему было абсолютно безразлично, как поступили бы другие, и что о нем подумал Мортимер. Он ни капли не гордился собой. Напротив. Проклинал себя за то, что не хватило равнодушия. Не хватило жестокости.
Мортимер подошел поближе.
— Я не думал, что ты это увидишь, Филипп, — сказал старик, хотя в его хриплом голосе не слышалось ни горечи, ни сожаления. Ни на единый волосок. Наверное, именно это немного притупило боль Филиппа. Превратило ее в озлобленность.
— Твоя мама умрет от инсульта, — продолжал старик. — Поэтому у нее так часто болит голова.
Еще чуть меньше боли, и чуть больше гнева. Как мог он оставаться таким бесчувственным? Сердце Филиппа накалилось до предела, шишки на лбу горели, порождая черные мысли. И породили… одну идею.
— Вы во всем виноваты, — процедил Филипп сквозь зубы. — Это все ваша вина. Ваша и вашего проклятущего амулета. Он убил моего отца, а теперь добрался и до матери!