Глаз осьминога, стр. 35
Зигрид встряхнулась, стараясь отделаться от информации, кипевшей в ее голове. Она догадывалась, что повторение сообщения притупит ее критические способности и постепенно все, о чем рассказал юноша, будет восприниматься ею как очевидное, реальное. Девушка выпрямилась, отталкивая картины нападения, и закричала:
— Все было не так! Произошла какая-то природная катастрофа, землетрясение…
«Вовсе нет, — зашептал в ее мозгу голос, который, как ей представлялось, принадлежал Кобану. — Именно вы разрушили наш остров. Вы — преступники. Вы вызвали землетрясение, которое поглотило единственный материк Алмоа. Может, ты ничего и не знала, но это чистая правда. Из-за десятка ядерных торпед в поверхности планеты образовались огромные трещины. И наш остров рассыпался на кусочки…»
— Но зачем?! — Глаза Зигрид наполнились слезами. Ее тело заколотило крупной дрожью.
Кобан прервал контакт.
Девушка упала на бок. Лицо ее было мокрым от слез, а во рту горело, словно она попробовала острого перца. Зигрид лежала, задыхаясь. Взгляд алмоанца был одновременно умоляющим и властным, словно юноша хотел дать понять: у него мало времени, чтобы закончить начатое, и он не может позволить, чтобы произошел сбой.
— Не трогай меня, — попросила Зигрид. — Не трогай меня больше, или я сойду с ума.
Она чувствовала себя сломленной, опустошенной.
— Ты словно пускаешь в меня электрические разряды. Ты меня убьешь.
Девушка легла на спину и устремила взгляд в железный потолок. Кобан поступил так же. Зигрид дышала с трудом, сердце ее сильно стучало изнутри о ребра. А алмоанец уже дышал без труда.
Образы «Блюдипа», торпедирующего одинокий остров, преследовали Зигрид. Так, значит, им все десять лет врали?
«А ведь я догадывалась об этом… — подумала она с горечью. — В глубине души догадывалась с самого начала…»
Глава 21
Воспоминания человека-рыбы
В конце концов Зигрид заснула. Когда она проснулась, Кобан был около нее, совсем рядом. В смущении, Зигрид хотела отодвинуться, но алмоанец наклонился, облизал губы языком и коснулся своими губами губ девушки, словно в странном поцелуе.
На этот раз было не так больно. Образы были мягче.
Она видела белый спокойный город, построенный на приличном расстоянии от океана превращений. Его окружал лес, где было полно цветов и животных. Жившие здесь держались подальше от песчаного берега. Люди не боялись моря, нет, просто знали, на что оно способно, и оберегали себя от него, но без чрезмерного страха. В их стараниях избежать моря не было тревоги. Зачем бояться воды, ведь никто не заставляет их ее трогать?
«Но иногда какой-нибудь потерявший надежду человек покидал город, — объяснял голос Кобана, звучавший в голове девушки. — Он выходил за крепостную стену, пересекал лес и шел на морской берег. Никто не пытался его задержать. Все знали, что вместо самоубийства он бросится в волны, выбирая вечность небытия. Он не станет резать себе вены, не повесится на дереве, как в таком случае делаете вы, земляне. На планете Алмоа не совершают таких странных поступков. Да и зачем, если достаточно добраться до моря, чтобы покончить с человеческой жизнью?»
Зигрид увидела в лесу незнакомца. Он был один и шел повесив голову. Уставший, страдающий человек. Вдруг тень перелеска сменил солнечный свет, босые ноги уже ступали по песку. Незнакомец шел к голубой воде, и его лодыжки покрывались чешуей, едва на них попадала пена.
«У нас, если хочешь, — говорил с помощью телепатии Кобан, — можно сменить, так сказать, кожу. Отчаявшиеся, разочарованные делали свой выбор и превращались в рыб, чтобы забыть обо всем, чтобы начать новую жизнь. Они знали, что животное состояние сотрет все их воспоминания, их несчастную любовь. Самоубийство для алмоанцев — это возможность пребывать в тупом блаженстве животных».
Зигрид кивнула.
«Отупение, — прошептал Кобан. — Тупое бессмертие».
За грядой деревьев Зигрид различила песчаный берег, казавшийся столь солнечным после полутьмы леса. Она глядела на все глазами Кобана, шла в его теле. Песок скрипел под ее ногами.
Молодой алмоанец всегда приходил сюда после шторма в поисках крупных рыб, которых разъярившееся море выбросило на берег. И находил их, вернее, уже людей — голых, дрожащих от холода, растерянных. Оказавшись без воды, они снова принимали человеческий облик, но сохраняли рыбий разум.
Кобан наклонялся к ним, делал успокаивающие движения, чтобы не напугать. Несчастные смотрели него широко раскрытыми глазами, полными ужаса. Морская пена и соль высохли на их коже, окутывая запахом свежей рыбы. Они больше ничего не помнили, ни своего имени, ни почему они очутились здесь. Оказавшись на берегу и пережив обратное превращение, они утрачивали даже инстинкт броситься в море, чтобы вновь принять форму морских животных.
«Пустой мозг, — прошептал голос Кобана. — Я думаю, можно так назвать это явление. Старики-младенцы, которых снова надо учить всему. Мужчины, женщины, а в голове лишь мозг животного, в котором человеческое стерто ластиком забвения».
Он подбирал их, пытался обучить жизни на суше, дать им желание жить в человеческой оболочке и быть ею довольным. Но почти всегда в конце концов они уходили на песчаный берег и ныряли в море. Они не хотели думать и размышлять, они хотели лишь одного: забыть о волнениях и тревогах, испытывать простые ощущения — качаться на волнах, спать на водорослях, плавать… хотели радоваться тому, что их тело совершенно и не знает усталости, не бояться болезни, смерти…
Стать рыбой означало, что больше нет никаких обязательств, не существует общественных законов. Стать рыбой означало, что живешь только для себя, без любви и гордости, без семьи, без друзей, эгоистически упиваясь головокружением от глубины. Стать рыбой значило погрузиться в бесконечное хмельное упоение.
«Рыбы живут в одиночестве, — объяснял Кобан. — Собираются в стайку лишь для того, чтобы поиграть, погоняться друг за другом. Но они недолго остаются вместе».
Зигрид вдруг почувствовала шелковистую, струящуюся воду на своих боках. Как торпеда, поднималась она на поверхность, пробивая волны, и падала в гейзер из брызг, словно дельфин. Восторг, радость от того, что тело отзывается на самые сумасшедшие запросы, не останавливаемое никакими физическими ограничениями, затуманивали ей разум. В этом было нечто божественное… Как же, должно быть, стесненно потом в человеческом теле, когда познал такую свободу! Нет, даже больше: чувствуешь себя инвалидом!
«Да, — согласился Кобан. — Вот поэтому те, кого я пытался спасти, все время и хотели вернуться в море».
Страдания, отчаяние Кобана причиняли боль и Зигрид. Мужчины, женщины, дети — все уходили от него одним прекрасным утром. Напрасно он давал им имя, учил радостям братства, нежности отношений, напрасно старался развить их вкус, их любопытство. Они уходили, поскольку все это имело для них слишком малую ценность по сравнению с зовом морских глубин.
«Хочу объяснить тебе… — зазвучало в голове Зигрид. — Ты должна понять, кем мы были. Выпустив торпеды по алмоанскому острову, твое командование уничтожило наш род, поскольку не существует больше такого куска суши, где бы мы могли обжиться и вернуться в первоначальное состояние. Алмоа теперь лишь жидкий сгусток, парящий в космосе. Океан является каторгой, где каждая рыба — потерявший память заключенный. Мы не можем ни восстать, ни жаловаться, потому что почти все мы забыли, кем являлись! Вы создали счастливую тюрьму, где мы отбываем вечный срок…»
Зигрид стала отбиваться. Но Кобан схватил ее за плечи. Дозорной не хватало сил, чтобы бороться с ним. Ей показалось, что многочисленная информация пригвоздила ее к полу. Она подняла руки, пытаясь защититься хоть таким нелепым образом от бомбардировки образами, истрепавшей ей нервы. Целая жизнь, чужая жизнь протекала в ней, со своими воспоминаниями, болью, надеждами. Ее разум разрывался, две личности сосуществовали в ней. Кобан устроился в ее голове, как переселяются жить к подруге. Зигрид едва его знала, и вдруг он был здесь, у нее в доме, наваливая книги и одежду на ее полки. Алмоанец был везде, но не как гость, а как хозяин. Он наполнил ее пространство своими откровениями, наводнил его своими воспоминаниями.