Дурак, стр. 37

На миг воцарилось молчание: все говорившие сначала озирались, а потом тщательно избегали встречаться друг с другом взглядами и принимались неистово отыскивать на полу до крайности интересовавшие их пятна.

— Что ж, — молвила Регана, грызя ноготь. — Есть вероятность, что мне это ну-у… пригрезилось.

— То есть шут не лишал тебя девичьей чести? — уточнил Лир.

— Извините, — застенчиво произнесла принцесса. — То была всего лишь греза. За обедом вина мне больше не наливать.

— Отпустить дурака! — распорядился Лир.

В толпе засвистали.

Я вышел из залы обок Реганы.

— Он бы меня повесил, — прошептал я.

— Я пролила бы слезинку, — улыбнулась она в ответ. — Честно.

— Горе вам, госпожа, коль в следующий раз оставите розовый звездчатый бутончик своей попы без охраны. Когда нагрянет шутовской сюрприз без масла, услада дурака накажет некую принцессу.

— Уууу, только дразнишься, дурак. Мне туда вставить свечку, чтоб ты не заплутал по дороге?

— Гарпия!

— Шельма!

— Карманчик, где же ты был? — спросила Корделия, шедшая нам навстречу по коридору. — У тебя уже остыл весь чай.

— Защищал честь вашей сестрицы, мое сладкое высочество, — ответил я.

— Херня, — промолвила Регана.

— Карман всегда рядится шутом, но он же всегда наш герой, правда, Регана? — сказала Корделия.

— По-моему, мне худо, — рекла старшая принцесса.

— Итак, любовь моя, — сказал я, подымаясь с пыточного орудия и сунув руку в камзол, — я очень рад, что таково твое расположенье к лорду Эдмунду. Ибо он меня отправил вот с этим посланьем.

И я вручил ей письмо. Печать на нем выглядела подозрительно, однако Регану не интересовали канцелярские принадлежности.

— Он без ума от тебя, Регана. Вообще-то, настолько без ума, что даже попытался себе ухо отрезать, дабы вложить его в конверт, и ты бы осознала всю глубину его чувства.

— Правда? Целое ухо?

— На святочном пиру только ни слова, госпожа моя, но перевязку ты увидишь. Считай, что это дань его любви.

— Ты сам видел, как он резал себе ухо?

— Да, и остановил его руку, пока не поздно.

— Больно было, как считаешь?

— О да, госпожа. Он уже пострадал больше прочих, а те знают тебя не первый месяц.

— Как это мило. А тебе известно, что в письме?

— Под страхом болезненной смерти поклялся я, что не загляну внутрь, однако… Приблизьтесь. — Она подалась ближе, и я пшикнул ей под нос ведьминой пудреницей. — Полагаю, в нем говорится о полночном рандеву с Эдмундом Глостерским.

Явление пятнадцатое

В глазу влюбленного

С запада надуло теплым ветерком, и святки прососались до безобразия. Друидам на праздник нравится снег вокруг Стоунхенджа, а лес жечь гораздо приятнее, если воздух бодрит. Нынче же дело выглядело так, что пировать мы будем под дождем. Над горизонтом клубились тучи, будто бы порожденные летней грозой.

— Похоже, летняя гроза идет, — промолвил Кент. Мы с ним сидели в барбикане над воротами, поглядывая на огороженную деревеньку Глостера и холмы вдалеке. Я прятался после встречи с Эдмундом. Очевидно, ублюдка я как-то выводил из себя.

Во внешние ворота въехала Гонерилья со свитой. Старшую принцессу сопровождала дюжина солдат и слуг. В глаза бросалось, что самого Олбани рядом не было.

Часовой на стене объявил прибытие герцогини Олбанийской. Во двор вышли Глостер с Эдмундом, за ними — Регана с Корнуоллом. Средняя принцесса подчеркнуто старалась не смотреть на перевязанное ухо байстрюка.

— Должно быть интересно, — молвил я. — Слетаются, как стервятники на труп.

— Труп — Британия, — сказал Кент. — И мы приманкой сделали ее, чтобы ей стать разорванной на части.

— Чепуха, Кент. Труп — Лир. Но властолюбивые падальщики не ждут его смерти и уже пируют.

— Есть в тебе все же что-то глубоко гнусное, Карман.

— Что-то глубоко гнусное есть и в правде, Кент.

— Вон король, — промолвил Кент. — Его никто не сопровождает. Я должен пойти к нему.

Лир, волоча ноги, выбрел во двор в тяжелой меховой накидке.

— Отсюда перед тобой будто какие-то непристойные шахматы, а? Король перемещается крохотными шажками, бесцельно, будто пьяный, стараясь увернуться от стрелы лучника. А прочие разрабатывают стратегии, ждут, когда старик рухнет. У него самого власти нет, но власть вокруг него кружит и повинуется его безумным капризам. Тебе известно, что на шахматной доске нет фигуры дурака, Кент?

— Сдается мне, дурак — это игрок, его разум — за всеми ходами.

— Ну, это, положим, чесучая клякса кошачьей тошноты. — Я повернулся к старому рыцарю. — Но сказано до окаянства хорошо. Ступай к Лиру. Эдмунд не осмелится поднять на тебя руку, а Корнуолл неизбежно изобразит хоть какое-то раскаяние за то, что забил тебя в колодки. Обе принцессы будут из кожи вон лезть, лишь бы обратить на себя внимание Эдмунда, а Глостер — ну Глостер гостеприимно распахнул свой дом шакалам, ему и так есть чем заняться.

— А ты что станешь делать?

— Я, похоже, стал нежеланен, как бы невероятно это ни звучало. Мне нужно отыскать себе лазутчика — такого, кто скрытнее меня, изобретательней и незаметнее, чем даровано природой мне.

— Удачи тебе в сем, — молвил Кент.

— Ты мне отвратителен, презираю тебя, проклято будь само твое существованье и те мерзкие бесы, что тебя породили. Меня от тебя тошнит гневом и желчной ненавистью.

— Освальд, — молвил я. — Хорошо выглядишь. — Мы с Харчком столкнулись с ним в коридоре.

Есть такой неписаный эдикт: ведя переговоры с неприятелем, не стоит выказывать знакомство с повесткой дня означенного неприятеля. Даже при смерти. Дело чести в каком-то смысле, я же расцениваю сие как ломанье некой комедии. У меня не было ни малейшего намерения потакать в этом Освальду. Однако паучьи таланты его мне бы пригодились, посему тут требовалась изощренность.

— Я руку отдал бы на отсеченье, лишь бы видеть, как ты болтаешься в петле, — рек Освальд.

— Великолепное начало диалога, — молвил я в ответ. — Как считаешь, Харчок?

— Вестимо, Карман, — сказал мой подручный. Его туша громоздилась между нами с Освальдом, безуспешно стараясь спрятать за спиной толстую ножку от стола. Дворецкий Гонерильи мог потянуться к мечу, но Харчок измолотил бы его мозги в кровавое варенье, не успел бы клинок и ножен покинуть. Ни слова вслух, а все понятно. — Шибенское начало, — молвил великан.

— Стало быть, Освальд, давай отсюда и начнем. Скажем, ты получишь то, чего хотел. Тебе отрубят руку, а меня повесят. Отчего тогда тебе станет лучше жить, а? Обиталище станет удобней? Вино лучше на вкус?

— Маловероятно, а все ж давай обозрим возможности?

— Очень хорошо, — сказал я. — Ты первый. Руби себе руку, а Харчок меня тут же повесит. Слово даю.

— Слово даю, — сказал Харчок моим голосом.

— Хватит попусту тратить мое время, дурак. Моя госпожа приехала, и мне нужно к ней.

— А, вот в том-то и закавыка, Освальд. Чего ты хочешь. Чего ты на самом деле хочешь.

— Тебе этого никогда не узнать.

— Одобрения госпожи?

— Имеется.

— Ладно, тогда так: любви госпожи?

Тут Освальд смолк так основательно, будто я высосал весь воздух из коридора, в котором мы стояли. Чтоб доказать, что это не так, я гнул свое:

— Ты желаешь любви своей госпожи, ее уважения, ее власти, ее покорности, ее попки перед своим носом — и чтоб она просила у тебя удовлетворенья и пощады. Скажи, а?

— Я не так низок, как ты, дурак.

— Однако сама причина, по коей ты меня терпеть не можешь, — именно в этом. Я там бывал, а ты нет.

— Нигде ты не бывал. Она тебя не любила, не уважала и не давала тебе никакой власти. Ты был ей игрушкой, не больше.

— Однако же я знаю путь туда, мой углесердый друг. Я знаю способ, каким слуга может добиться таких милостей.

— Она ни за что не снизойдет. Я простых кровей.