Дурак, стр. 17

— Кричи караул, Егерь, коли угодно, но давать им веселие духа на пустое брюхо — мне.

— И тут я тебе не завидую, шут. Ты поэтому тут едешь, вонь подсрачную ловишь с нами, а не при короле?

— Сочиняю черновик похабной песенки к ужину, мой добрый Егерь. Тут лязг лат в уши не лезет.

Хорошо б рассказать Егерю, что не шутовские обязанности меня гнетут, а злость к сбрендившему королю, который услал мою принцессу в изгнание. Но я, кроме того, хотел поразмыслить над пророчествами призрака. Про «трех дочерей» и «король будет дурак» все исполнилось — ну или, по крайней мере, исполнялось. Стало быть, призрак-девица предсказала «смертельное оскорбленье» «трем дочерям», невзирая на то, что не все дочери сочли его оскорблением — стоит Лиру прибыть в Олбани со своей буйной свитой, и оно не заставит себя ждать. Но вот это что такое: «Насмешка подлая второго чада отравит ясный взор облыжным ядом»?

Это он вторую дочь так помянул? Регану? Какая разница, если ее ложь затуманит взор Лира? Король и так почти ослеп, все глаза катарактой затянуло, — я уже привык пантомимы свои сопровождать словесными описаниями по ходу, чтобы король не пропустил соль шутки. А без власти — каким таким еще узам рассекаться? Что теперь имеет значение — война двух герцогов? Ко мне-то какое касательство, что мне проку?

Но с чего тогда призраку являться малосущественному и никчемному шуту? Я так задумался, что отстал от колонны, а когда остановился отлить, на меня напал разбойник.

Выпрыгнул он из-за упавшего дерева — не бандит с большой дороги, а целый медведь: борода вся свалялась, в ней куски еды и колючки, из-под широкополой черной шляпы торчат седые космы. Я, видать, вскрикнул от удивления, и на менее образованный слух крик мой, наверное, показался взвизгом маленькой девочки, но будьте надежны — мой вопль был до крайности мужествен и скорее служил предостереженью нападающего, ибо я тотчас выхватил кинжал из чехла на копчике и отправил его в цель. Жалкую жизнь Прокруста спас лишь мой легкий просчет в оценке дистанции, и рукоять моего метательного кинжала с тупым стуком отскочила от его башки под шляпой.

— Ай! Ебтить, дурак! Что с тобой такое?

— Не горячись, холоп! — молвил я. — У меня еще два клинка наготове, и вот их я отправлю острым концом вперед. Милосердия во мне сильно поубавилось, а раздражение усугубляется тем, что я несколько обмочил себе башмаки. — Мне показалось, угроза вполне годная.

— Ножи оставь при себе, Карман. Я не желал тебе вреда, — донеслось из-под шляпы. И затем: — Y Ddraig Goch ddyry gychwyn [60].

Я уже занес руку, чтобы отправить второй кинжал в самое сердце негодяя.

— Ты можешь ведать мое имя, но даже если будешь полоскать себе горло кошачьей отрыжкой, как сейчас, тебя это не спасет. Я тебя свалю.

— Ydych chi’n cymryd cerdynnau credid? [61] — рек разбойник, вне сомнения, пытаясь еще больше напугать меня. Согласные выскакивали из его уст, как анальные бусины из адского дристалища.

— Может, я и невелик ростом, но я не дитя и не боюсь того, кто прикинулся бесом и глаголет на языках. Я христианин, отпавший от веры, и язычник по расчету. Моей совести мало повредит, если я перережу тебе глотку и попрошу лес считать это жертвоприношением к будущим святкам. Поэтому прекращай молоть ахинею и выкладывай, откуда ты меня знаешь.

— Это не ахинея, это валлийский, — ответил разбойник. Затем приподнял поле шляпы спереди и подмигнул. — А не приберечь ли тебе свое смертоносное жало для истинного недруга? Это же я, Кент. Под личиною.

И впрямь — предо мною стоял былой друг короля, ныне изгой. Все королевские причиндалы его канули, остался только меч. И выглядел он так, будто всю неделю, что я его не видел, спал в лесах.

— Кент, что ты здесь делаешь? Тебе, считай, конец, если король увидит. Я думал, ты уже где-нибудь во франции.

— Некуда мне идти — и земли, и титулы мои конфисковали, а оставшаяся родня может меня принять лишь с риском для жизни. Я эти сорок лет верой и правдой служил Лиру и до сих пор ему предан. Ничего иного я не знаю. Вот и подумал скрыть свое лицо и говорить с акцентом, пока он не передумает.

— Поди верность — добродетель, коли платить ею тому, кто с нею незнаком? Мне сдается — нет. Лир скверно с тобою обошелся. Ты либо спятил, либо глуп, либо вожделеешь могилы, но нет тебе места, седая борода, в свите короля.

— А тебе, значит, есть? Или не тебя я видел в замке изгнанным за то же преступленье? Не тебя выволакивали из залы за то, что дерзко истину ты рек? Не проповедуй тут мне добродетели, дурак. Единственный голос, что может бесстрашно глаголить королю о его безумствах, — и где? В двух лигах от всего отряда, в обоссанных башмаках…

Ебать мои чулки, правда бывает и сварливою мегерой! Он, разумеется, прав, горластый старый бык.

— Ты ел?

— Уже три дня как нет.

Я сходил к кобылке, пошарил в котомке и принес Кенту твердого сыру и яблоко, оставшиеся от прощального подарка Кутыри.

— Не слишком поспешай, — рек я. — Лир еще кипит от злости из-за честного оскорбленья Корделии и твоей предполагаемой измены. Следуй за отрядом до замка Олбани. Я попрошу Егеря каждый день оставлять тебе у дороги кролика либо утку. Есть огниво и кремень?

— Трут тоже имеется.

На дне котомки я нашел огарок и отдал старому рыцарю.

— Сожги, а копоть собери на клинок и вотри себе в бороду. А волосы обрежь и тоже зачерни. Лир видит лишь на несколько шагов, поэтому близко не подходи. И не забывай про этот жуткий валлийский акцент.

— Ну, старика-то я, быть может, одурачу, но остальных?

— Ни один праведный человек не считает тебя изменником, Кент. Но не все рыцари мне знакомы, да и кто может тебя выдать королю, не знаю. Поэтому слишком не высовывайся, а как доедем до Олбанийского замка, я уж разберусь со всеми лайдаками, кто может отступиться от тебя.

— Хороший ты парень, Карман. Если выказывал тебе когда неуваженье — прости.

— Не пресмыкайся, Кент, твоим сединам не пристало. Проворный меч да крепкий щит — с такими согласниками мне нипочем мерзавцы и предатели, плетущие интриги, словно ядовитая паукоблядь Килларни.

— Паукоблядь Килларни? Никогда не слыхал.

— Знамо дело. Тогда садись на сие поверженное древо и отобедай. А я сплету тебе побаску, как паутину из ее же жопки.

— Ты отстанешь от марша.

— К чертям его, этот ледащий тартыга всех так обременяет, что за ними скоро слизь потянется, как от брюхоногих. Садись и внемли, седобрад. Ты, кстати, не слыхал про Большой Бирнамский лес?

— А то — и пары миль от Олбани не будет.

— Правда? Как ты относишься к ведьмам?

Явление восьмое

Ветер из, блядь, Франции

Разумеется, Егерь оказался прав — всю свиту Лира прокормить ему не удавалось. Деревни, встречавшиеся нам по пути, мы облагали данью и становились там на постой. Но к северу от Лидса случился неурожай, и наполнить нам утробы селяне уже не могли — самим бы голодать пришлось. Я старался распотешить рыцарей, но от короля держался подальше — не мог простить старику, что отрекся от моей Корделии и услал прочь Харчка. Втайне я радовался, когда солдаты кряхтели от неудобства, и не прилагал особых усилий как-то смягчить их недовольства Лиром.

На пятнадцатый день нашего похода за Перхотью-на-Твиде съели мою кобылу.

— Ро-за, Ро-за, Ро-за, — скандировали рыцари. — Зовись она иначе, запах тот же [62]. — Думали, умные, раз такую шуточку сочинили. С их сальных губ летели ошметки жареной конины.

Тупицы всегда стараются выглядеть умнее за счет дурака, дабы хоть как-то отплатить ему за остроумие. Но ума им все равно недостает, и они зачастую жестоки. Вот потому-то у меня никогда и не может быть ничего своего, я не могу ни о ком заботиться, не могу выказывать никаких желаний. Явится какой-нибудь головорез и все отберет. Хотя тайные влеченья, нужды и грезы у меня есть. Кукан — отличный реквизит, но хорошо бы однажды завести обезьянку. Буду наряжать ее в костюмчик шута — думаю, из красного шелка. И звать Пижоном, а у нее будет свой маленький скипетр, который будут звать Пежик. Да, обезьянку мне бы очень хотелось. Она мне будет другом, а убивать ее, отправлять в ссылку или есть ее будет запрещено. Дурацкие мечты, да?