Аврора, стр. 6

Истинная причина этой внезапной немилости ни у кого не вызвала сомнений, тем более у Филиппа, лучше других знавшего подноготную супружества Георга Людвига. Внезапная забота о счастье невестки, охватившая герцога, посвященного в отношения сына с Мелюзиной фон Шуленбург, была бы смехотворной, если бы она не вызывала вполне обоснованной тревоги. Филипп и его сестра отлично это понимали, так что Авроре пришлось собрать вещи и удалиться в Агатенбург, якобы в ответ на зов захворавшей Амалии.

Уезжала она огорченная и разозленная, но состояние фрейлейн фон Кнезебек было и того хуже. Ведь вместе они служили любящей паре надежным заслоном, а что будет теперь?— Как же я без вас? Через кого передавать записки, с кем устраивать свидания?

На последний вопрос у Авроры был ответ. Ее брат пользовался услугами молодого ганноверца Михаэля Гильдебрандта, выполнявшего обязанности его секретаря. На него вполне можно было положиться: он не только привязался к Филиппу, но и проникся отвращением ко всему ганноверскому двору вместе с его повелителями, а фрейлейн фон Кенигсмарк вызывала у него почтительное восхищение, близкое к благоговению. Ее отъезд поверг его в безутешное горе, но вверенная ему Авророй миссия, свидетельство подлинного доверия, сулила хоть какое-то облегчение. Он с самого начала был посвящен в отношения своего господина с принцессой, но неизменно проявлял похвальную деликатность, в знак признательности за которую Аврора и рекомендовала его брату в роли своего достойного преемника. После этого, выслушав пожелания доброго пути от лицемерного «света», девушка покинула Ганновер. Путь ее лежал не в родовой замок, а в Гамбург, где у детей Кристины фон Врангель был большой дом, в котором в тот момент находилась Амалия.

Крепко обнимая на прощание Филиппа, Аврора не могла сдержать слез, но ей и в голову не могло прийти, что этот их поцелуй окажется последним...

— Почему ты так уверена, что мы больше его не увидим? — возмутилась графиня Левенгаупт, обращаясь к размышлявшей вслух Авроре. — Если разобраться, то в записке Гильдебрандта ничто не указывает на его гибель. Там просто говорится, что Филипп пропал три дня назад, а мы уже рвем на себе волосы, словно все кончено! Глупости!

— Разве не об этом подумала ты сама, когда мы получили эту записку? Словами о том, что он находится в «подземелье неведомой крепости», ты просто хотела меня ободрить. На чем основаны твои надежды?

— На здравом размышлении. А может, и на молитве. Обе мы знаем Филиппа — ты больше, я меньше. Нам знакомы его капризы, смена его настроения, его тяга к приключениям...

— Воссоединение с Софией Доротеей и их взаимная страсть сделали его другим человеком. Эта любовь стала для него единственным смыслом жизни.

— Все так, но я уверена, что скоро мы получим отрадные известия. Когда он написал последнее письмо?

— Месяц назад, ты тогда была в Гамбурге. Филипп написал мне из Дрездена, куда вернулся на коронацию своего друга Фридриха Августа, ставшего после смерти возлюбленного брата герцогом-курфюрстом Саксонии. Я тогда скрыла от тебя, как меня встревожило и одновременно порадовало то, что он вернулся туда, где его принимают по-братски. Новый курфюрст даже предложил ему полк и звание генерал-майора. Я надеялась, что он останется в Саксонии, но это последнее известие перечеркнуло все мои иллюзии. Брат писал, что возвращается в Ганновер. Письмо он закончил так: «Я нужен ей так же, как она мне...» Признаться, с той поры я потеряла покой.

— Почему же ты скрытничала? — обиженно проговорила Амалия. — Он не только твой брат, но и мой, хотя всем было понятно, что с тобой он намного ближе.

— Я же говорю, тебя тогда не было рядом, к тому же у тебя были собственные заботы. Зачем было усугублять их моими страхами? И потом, ты никогда не одобряла связь Филиппа с Софией Доротеей.

— Супружеская измена — это грех. Не уверена, что даже очень большая любовь может служить ему оправданием. А тебе лучше остаться здесь и ждать новостей. Чего ради тебе нестись в Ганновер? Хоть это и неприятно признавать, ганноверцы тебя и Филиппа попросту прогнали.

— Во-первых, я увижусь с Гильдебрандтом, а во-вторых, у меня там остались добрые друзья...

Сестры завершали ужин в небольшой гостиной, распахнутые окна которой выходили в сад, откуда веяло вечерней прохладой. Здесь было уютнее, чем в огромном парадном зале, где они потерялись бы среди бесчисленных пустых кресел. От всей семьи теперь остались только они, и обеим было от этого не по себе. Амалия ела чинно, хотя и у нее было тяжело на душе. Аврора же почти не притронулась к еде. Отхлебнув немного вина, она встала.

— Пойду взгляну, все ли собрала Ульрика.

— Значит, ты все-таки приняла решение ехать?

— Пойми, я не могу поступить иначе, и ты должна это понимать.

Амалия тоже поднялась, хотя не так легко, как сестра, а с усилием. В этот раз беременность давалась ей нелегко, отчасти по причине всех этих волнений.

— Что ж, — произнесла она со вздохом, — я не хочу тебе мешать, но и ты пойди мне навстречу...

— В чем?

— Раз ты просишь, чтобы я дала тебе кучера Готтлиба, то воспользуйся не только моей каретой, но и моим именем. Ты забыла, что Аврору фон Кенигсмарк больше не пускают в Ганновер? Другое дело — Амалия фон Левенгаупт, чья нога туда еще не ступала. Знаю, мы с тобой не похожи, — оговорилась она, опережая неизбежное возражение, — но это неважно, если ты постараешься держать лицо в тени или опустишь как можно ниже поля шляпы или капюшон...

— Я думала переодеться в мужское платье...

— ...и тем самым усилить свое сходство с Филиппом? Нет уж, поверь, мое предложение лучше. Мы с тобой одного роста, и хоть я далеко не так красива, как ты (это было сказано, конечно, с ноткой горечи), ты можешь постараться, чтобы это не бросалось в глаза. Ну, что скажешь?

Аврора подбежала к ней и крепко обняла.

— Ты лучшая сестра на свете! — воскликнула она, растрогавшись, но стараясь не показывать своих чувств. — Ты права, так будет гораздо проще.— Значит, договорились?

— Конечно! Все, бегу предупредить Ульрику.

— Погоди! Обещай мне еще кое-что...

— Что же? — Аврора остановилась, слегка нахмурив брови.

— Вернуться сразу, как только почувствуешь хоть малейшую опасность!

— Так ты тоже боишься? Признайся, тебе страшно?

— И да, и нет. Ганноверцы — ужасный народец, но все же я думаю, что они вряд ли пошли бы на то, чтобы вот так взять и избавиться от Филиппа. Как-никак, он — Кенигсмарк! Это имя немало значит в Швеции, в Германии, во Франции, не говоря уж о Саксонии. За исчезновение Филиппа многие захотели бы поквитаться с его недругами.

— И это внушает тебе надежду? Сама знаешь, «эта Платен» способна на любую подлость и вертит безвольным Эрнстом Августом как хочет.

— Может, и так... — Во взгляде Амалии мелькнуло отчаяние. — Но совсем уж безмозглой ее не назовешь, и мы люди не простые. Нашей кровью в историю вписано немало ярких страниц. На нас нельзя необдуманно поднимать руку, все-таки мы — Кенигсмарки!

В этом горделивом возгласе слышалось рыдание. Аврора, направившаяся было к дверям, вернулась и еще раз заключила сестру в объятия.

— Я заставлю их об этом вспомнить! — сурово пообещала она.

Глава II

Друг

Все пять десятков миль отвратительной дороги, отделявших Штаде от Ганновера, Аврора старалась гнать от себя безрадостные мысли. Как ей хотелось обрести спокойствие и умиротворение! Это было ей совершенно необходимо, как необходима была и отвага, которая никогда ей не изменяла — до тех пор, пока она не села с Ульрикой в карету. Прежний ганноверский опыт ничего не значил: теперь ее ждала враждебная обстановка, в которой даже те немногие друзья, на которых она надеялась, могли побояться прийти ей на помощь.

Тоскливые пейзажи за окном дорожной кареты усугубляли ее уныние: бесконечной чередой тянулись пастбища, торфяники, безрадостные пустоши с редкими березовыми рощицами и чернеющими фермами с фахверковыми стенами и островерхими крышами... А тут еще монотонный дождь, зарядивший со вчерашнего вечера и окончательно превративший летний день в пародию на глухую осень. Если бы не зелень листвы, мелькающие картины за окном можно было бы принять за хмурый ноябрьский пейзаж.