Мозаика Парсифаля, стр. 60

Телефонисту в Антибе во второй раз потребовалось гораздо больше времени на установление связи. Но в конце концов Хейвелок услышал голос старика.

– Добрый вечер.

– Леон? Это вы?

– С кем я говорю?

– С Майклом Хейвелоком. Вы меня помните?

– Михаил! Помню ли я тебя? Конечно, нет. Точно так же, как вкуса колбасы, юный дурень. Как поживаешь? Не собираешься ли навестить нашу долину? Похоже, ты говоришь издалека.

– Я нахожусь очень далеко, Леон. И я весьма обеспокоен… – Хейвелок объяснил причину своего беспокойства. Он не может связаться с их дорогим общим другом, и не думает ли Зелинский встретиться с Мэттиасом, пока тот находится в Шенандоа?

– Если он и здесь, Михаил, то об этом мне ничего не известно. Ты же знаешь, что Антон крайне занятой человек. Иногда мне кажется, что он самый занятой человек на Земле… у него, видимо, сейчас нет времени для меня. Я оставлял записки в охотничьем домике, но боюсь, он не принял их во внимание. Естественно, я все понимаю. Он передвигает тяжелые фигуры… он сам тяжелая фигура, к числу которых я явно не принадлежу.

– Я очень огорчен тем, что он… что он давно не встречался с вами.

– О, мне частенько звонят и от его имени выражают сожаление, что он очень редко навещает нашу долину. Должен сказать, что шахматы несут большие потери. К счастью, могу тебе напомнить еще об одном из наших общих друзей. Несколько месяцев тому назад он навещал меня довольно часто. Я говорю об этом замечательном журналисте Раймонде Александере. Я зову его Александр Великий. Правда, играет он гораздо хуже, чем пишет.

– Раймонд Александер? – повторил Хейвелок, слушая старика вполуха. – Передайте ему мой привет. Большое спасибо, Леон, и до свидания. – Хейвелок положил трубку и обратился к Саланну: – У него для нас больше нет времени.

Глава 14

Он прибыл в Париж в восемь утра, к девяти связался с Граве и в четверть двенадцатого двигался в толпе пешеходов на юг по бульвару Сен-Жермен. Утонченный искусствовед и продавец тайн должен вступить с ним в контакт где-то между рю Понтуаз и набережной Сенбернар. Граве потребовалось два часа на то, чтобы получить из своих многочисленных источников необходимую Хейвелоку информацию. Майкл со своей стороны использовал это время для отдыха – он медленно бродил, часто останавливался, но не садился – и для того, чтобы несколько поправить свой гардероб.

Утром у жены Саланна на покупку одежды времени не было. Майкл думал только об одном – как можно быстрее оказаться в Париже. Каждая минута промедления увеличивала расстояние между ним и Дженной. Она, кстати, бывала в Париже только с ним, и ее возможности в городе оставались весьма ограниченными. Ему надо прибыть туда до того, как она попытается воспользоваться одной из них.

Доктор, не жалея машины, на огромной скорости за три с половиной часа доставил его в Авиньон, откуда ровно в час уходил товарный поезд до Парижа. Майкл успел на него, облачившись в свитер, плохо сидящее габардиновое пальто, предоставленные Саланном, и те остатки своей одежды, которые удалось привести в более или менее пристойный вид. Теперь он с удовлетворением рассматривал свое отражение в витрине магазина. Пиджак, брюки, рубашка с открытым воротником и шляпа, приобретенные на бульваре Распай, как нельзя лучше отвечали его желанию. Они не стесняли движений и не имели никаких особых примет. Человека в такой одежде невозможно выделить в толпе. Широкие поля низко надвинутой мягкой шляпы бросали тень на лицо.

В одной из витрин в качестве образца было выставлено небольшое зеркало, и Хейвелок не мог оторвать взгляда от своего отражения. Затененное полями шляпы, изможденное до предела лицо, густая синева под глазами, на щеках и подбородке черная щетина. Ему было не до бритья. Делая покупки на бульваре Распай и разглядывая себя в зеркалах, он обращал внимание только на одежду. Он должен во что бы то ни стало припомнить тот Париж, который могла знать Дженна. Итак, одно или два посещения посольства, несколько контактов с такими же, как они, секретными агентами, встречи с несколькими французскими друзьями – в основном правительственными служащими. Кроме того, они случайно познакомились в кафе с тремя-четырьмя парижанами, которые не имели ни малейшего отношения к делам их сумеречного мира. Теперь на бульваре Сен-Жермен пепельный цвет увиденного Майклом лица напомнил ему о том, насколько он устал и обессилел от боли, о том, как ему хочется прилечь и не вставать до тех пор, пока не восстановятся силы. Как справедливо заметил Саланн, отдых ему просто необходим. Хейвелок пытался уснуть в поезде по пути из Авиньона, но частые остановки на сельских полустанках, где фермеры грузили свою продукцию, будили его, как только он начинал дремать. Проснувшись, он вновь слышал, как в висках стучала кровь, а мысли переполняли горечь потери и невыносимый гнев. Единственный человек на земном шаре, которому он отдал свою любовь и доверие, гигант, заменивший ему отца и сформировавший его судьбу, отказывается иметь с ним дело. Он не мог понять почему. Многие годы, в самые мучительные и трудные времена он не ощущал одиночества, потому что был Антон Мэттиас. К тому же Антон заставлял Хейвелока становиться лучше, чем тот был на самом деле. Антон смягчил воспоминания о ранних ужасных днях. Объяснил их значение в перспективе последующих событий. Слова Антона служили не оправданием, а мотивом для того занятия, которому он посвятил себя, для той жизни, которую вел в ненормальном мире вплоть до того момента, как внутренний голос сказал: «Хватит!» Пора влиться в мир обычных людей. Он всю жизнь боролся против пулеметов Лидице и палачей ГУЛАГа, какое бы обличье они ни принимали.

«Эти пулеметы навсегда останутся с тобой, мой друг. Я молю всемогущего господа, чтобы он помог тебе забыть о них, но думаю, что ты не сможешь этого сделать. Так пусть живет то, что смягчает боль, что наполняет твою жизнь смыслом, что уменьшает чувство вины оставшегося в живых. Искупление ты найдешь не здесь, не в книгах или рассуждениях теоретиков; у тебя не хватит терпения на их рассуждения. Ты должен видеть практические результаты… Когда-нибудь твой дух освободится, и ты возвратишься. Надеюсь дожить до этого времени. Во всяком случае, намерен дожить».

И вот теперь он как никогда близок к освобождению. На смену гневу пришло абстрактное чувство бесполезности. До возвращения в нормальный мир оставалось совсем немного; они уже начали понимать друг друга. Первый раз это пришло вместе с женщиной, которую он полюбил, которая наполнила его жизнь новым смыслом… во второй раз он приблизился к новой жизни уже без нее, вычеркнув ее из памяти, поверив словам лжецов и предав самые святые чувства: свои и ее. О боже!

И вот человек, который мог помочь своему пророчеству, сделанному много лет назад земляку, ученику, сыну, стать явью, выбрасывает его из своего мира. Даже гиганты не боги, они способны на ошибки. Неужели теперь они враги?

– Боже, вы выглядите, будто только что из Освенцима! – прошептал высокий француз в пальто с бархатным воротником и в сверкающих лаковых ботинках. Он стоял лицом к витрине в нескольких футах от Хейвелока. – Что с вами?.. Нет, нет. Не отвечайте… только не здесь.

– Где же?

– На набережной Бернар, за университетом, есть маленький сквер, скорее, детская игровая площадка, – продолжал Граве, любуясь своим отражением в стекле. – Если все скамьи окажутся занятыми, отыщите место у изгороди, и я к вам присоединюсь. По пути купите коробку конфет и постарайтесь походить на отца, а не на сексуального извращенца.

– Спасибо за доверие. Вы ничего мне не принесли?

– Позвольте заметить, что вы предо мной в огромном долгу – я бы сказал неоплатном, судя по вашей нищенской внешности.

– Сведения о ней?

– В этом направлении я все еще продолжаю работу.

– Тогда что?

– Набережная Бернар, – небрежно бросил Граве, поправляя узел алого галстука и выравнивая поля шляпы. Он повернулся с грацией, достойной профессора танцевального мастерства, и удалился.