Замок Саттон, стр. 82

Только под утро, когда их страсть улеглась, догорев дотла, ему стало тошно от стыда и раскаяния. Мысли о жене и ребенке настолько изводили его, что у него перехватывало дыхание. Он предал их обоих. Никогда больше он не прикоснется к Маргарет Шелтон. Но, даже думая так, Фрэнсис понимал, что он обманывает себя. Смутные желания, до сих пор дремавшие в нем, пробудились, и он знал, что, если понадобится, он последует за любовницей короля на край света ради удовольствия провести с ней хотя бы еще одну ночь.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Захарий Говард сидел в своей комнате под звездным куполом, рассеянно глядя в окно. Из окна открывался вид на луга, а на заднем плане блестели воды Темзы. Было время отлива, барки и ялики весело покачивались на волнах, их владельцы спешили по делам. Шел июль 1535 года, и, наверное, мало кто думал о том, что в тот день в Тауэре должны были казнить сэра Томаса Мора, а Анна Болейн устраивала большой бал-маскарад, конечно же, не для того, чтобы отметить это событие — просто казнь, по счастливой случайности, выпала на тот же день.

Очень медленно — ибо в последнее время он не любил этим заниматься — Захарий Говард взял в руки кристалл. Перекатывая его с ладони на ладонь, он ощутил его тяжесть, свидетельствующую о том, что наступили печальные времена. Он криво усмехнулся: любой умный человек в королевстве понимал это и не обладая даром ясновидения. Внешне все может выглядеть прекрасно, а ковырни чуть-чуть поглубже — и увидишь признаки гниения.

Анна, сделав над собой огромное усилие, оправилась от удара, нанесенного ей двумя выкидышами, напрягла свою могучую волю, чтобы отразить натиск Маргарет Шелтон, пригладила волосы, чтобы они опять заблестели, с помощью лосьонов и кремов привела в порядок кожу — и вновь затмила всех женщин при дворе. Никогда еще она не смеялась так весело, никогда так легко не танцевала, никогда еще не было столько блеска в ее умении держать себя. Шепотом рассказывали, что, когда Мор в Тауэре осведомился о том, как поживает королева, и ему сказали, что она чувствует себя лучше, чем когда-либо — танцует и развлекается все дни напролет, он произнес:

— Эти ее танцы приведут к тому, что наши головы слетят с плеч, как капустные кочаны, но пройдет немного времени — и ее голова полетит вслед за нашими.

Зловещее пророчество исходило от человека, отказывающегося признать Закон о престолонаследии, утверждающий, что будущими правителями Англии должны быть потомки Анны, и Закон о верховной власти, провозглашающий главенство Генриха Тюдора над церковью.

Захарий склонился над магическим кристаллом и увидел, что тот окрасился в траурный черный цвет. И тут стали происходить странные вещи — с ним и раньше случалось подобное в такие моменты. Будто он оказался в будущем, невидимый, но способный видеть. Опершись о сырые, убогие стены Кимболтонского замка, он наблюдал, как угасает едва теплящаяся жизнь Екатерины Арагонской. Она лежала на небольшой, с виду жесткой кровати, и только по ее губам, которые шевелились, произнося молитву, было видно, что она еще жива. В комнате присутствовало несколько человек, один из них — священник. Вокруг кровати стояли на коленях знатные дамы-испанки из свиты Екатерины — последние верные ей слуги. Захарий поймал себя на том, что пристально смотрит на одну из них. Когда Екатерина испустила последний вздох и веки ее мертвых глаз открылись, так что все могли видеть застывшую в глазах грусть, маленькая темноволосая женщина поднесла ее руку к своим губам. Она не произнесла ни слова, но находившийся в трансе Захарий мог читать ее мысли.

Он слушал, как она говорит про себя: «Да будет месть. Пусть сама королева нанесет ответный удар сидящей на троне шлюхе. Да свершится Божий суд. Пусть призовет его моя ненависть».

И вот он увидел, как черная спираль — сгусток энергии и силы — вихрем ворвалась в комнату и обвилась вокруг коленопреклоненной фигуры. Затем он вновь оказался в своей комнате, и перед тем, как кристалл окончательно помутнел, Захарий совершенно отчетливо увидел лицо своего отца, и что-то подсказало ему, что именно Норфолк не только произнесет смертный приговор королеве Анне, но и будет каким-то загадочным образом способствовать ее падению.

Ветер принес с реки отдаленные звуки барабанной дроби и крики толпы, и Захарий понял, что сэру Томасу Мору пришел конец. Честнейший человек королевства умер за свои убеждения. Захарий знал, что, услышав новость, Анна вздохнет с облегчением, поздравит себя с тем, что ее непримиримый враг наконец устранен, не понимая, что, как у сказочного чудовища на месте одной отрубленной головы вырастают другие, так и одного уничтоженного противника заменят шесть новых.

Где большой Виндзорский лес переходит в Саттонский, мог определить лишь тот, кто до последнего деревца знал границы поместья. Фрэнсис, проезжавший здесь так часто и в самых разных настроениях, едва осознавал, что едет по земле своего отца; там, где когда-то с гончими и соколами охотились короли саксов. Он ничего не замечал, ибо никогда еще в свои двадцать четыре года не чувствовал себя таким опустошенным и подавленным, как сейчас. Последние семь месяцев Фрэнсис находился во власти любовной лихорадки, подобной которой он не испытывал никогда в своей жизни. И все же назвать это любовью значило бы оскорбить это слово. Страсть к Маргарет Шелтон лишала его здоровья. Он был опьянен, весь горел, был болен оттого, что постоянно ее хотел. Когда он бы с ней — в ее постели, в потаенных уголках садов, в полях — везде, где он мог обладать ею, он чувствовал ликование. Когда они разлучались, единственное, на что он был способен — это строить планы их дальнейших встреч и думать о том, какими способами он может доставить ей удовольствие. Это было как болезнь, от которой не хотелось излечиваться. Он чувствовал, что скорее умрет, чем разлучится с Мэдж.

Он жил в созданном им самим ужасном мире, и ему некогда было думать о чем-либо, кроме своей ненасытной любовницы. О Розе, родителях, сестрах и даже о поместье Саттон он думал теперь редко и с неохотой, не желая даже на несколько секунд отвлекаться от своих лихорадочных мыслей, вновь и вновь переживая восторг, который он испытывал в греховных объятиях Маргарет Шелтон. Он даже не потрудился заменить амулеты, которые так долго защищали его, опасаясь, как бы при встрече Захарий не заметил в нем признаков безраздельно владеющего им желания, медленно его разрушающего.

Поэтому, когда ему неожиданно передали письмо, в тот самый момент, когда он собирался урвать часок-другой и провести его с Мэдж, он был недоволен, что ему помешали. Но когда Фрэнсис вскрыл его, ему стало тошно от отвращения к самому себе. Письмо, датированное 6 декабря, было от отца: «Мой преданный и горячо любимый сын! Надеюсь, тебе будет приятно узнать, что сегодня, час спустя после рассвета, твоя жена после трудных родов, к твоему удовольствию и тебе в утешение, благополучно разрешилась от бремени, произведя на свет сына. Оба они — и он сам, и его мать — в настоящий момент находятся в добром здравии. Надеюсь, что скоро увижу тебя в поместье Саттон.

Горячо любящий тебя отец

Ричард Вестон».

И, получив такое известие, Фрэнсис — по его собственному же убеждению — пал настолько низко, что как ни в чем не бывало отправился к мадам Шелтон, и его тело ритмично двигалось, и он обливался потом и визжал от восторга, как будто Розы и их маленького наследника вовсе не существовало на свете.

Когда он вернулся в свою комнату, то почувствовал себя совершенно разбитым. Он склонился над раковиной и его стошнило от отвращения к себе и отчаяния. Потом он обхватил руками голову и зарыдал. Он предал свою жену и своего первенца, согрешил против Господа, поддался низменным, животным инстинктам. Но не в его силах было что-нибудь изменить. Он страстно желал Маргарет, готов был жизнь отдать, только бы она была с ним, и не знал, как избавиться от этого кошмара.

И теперь Фрэнсис ехал домой: королева предоставила ему недельный отпуск. Когда он сказал ей, что, наконец, стал отцом, она одарила его лучезарной улыбкой, и Фрэнсиса это нисколько не удивило: хотя сама Анна ничего никому не сказала, весь двор только и говорил о том, что она опять беременна и вернула себе любовь Генриха. «Так оно и есть, — печально думал Фрэнсис, — недаром Мэдж была теперь более доступна. Господи, до чего он дошел! Как свинья у кормушки, ждет своей очереди, чтобы общая женщина одарила его своей благосклонностью».