Крестный отец Катманду, стр. 74

Ее голова была обрита, она изрядно похудела, но агатовые глаза не утратили умения сиять. Сейчас специально для меня они насмешливо поблескивали.

— Чанья?

Она опустила ресницы.

— Решила сделать тебе сюрприз.

Моя жена ждала приглашающей улыбки, и я ее не обманул. Теперь Чанья приняла смиренное выражение женщины, у которой в этом доме больше нет никаких прав, и в то же время пользовалась своими правами, чтобы тайком выискивать признаки присутствия другой женщины. Дом она уже, конечно, обыскала и сделала вывод, что здесь соперницы нет, поэтому все внимание сосредоточила на мне.

— Я тебе не помешала? — Тон был слегка жалкий.

— Нет, — ответил я. — Нисколько.

— Извини, Сончай. Мне очень жаль, что пришлось оставить тебя одного в горе. Ты сильнее меня. Принял горе без обезболивающих. Не как я. Мне, чтобы поддержать себя, требовался монастырь, монахини, трудности, подъем в четыре утра и бесконечные фотографии мертвецов. Но все это время я думала о тебе. Меня поражало, что я люблю тебя больше, чем Будду. Даже выводило из себя.

Хотя голова Чаньи была обрита, она надела не монашеское одеяние, а майку и джинсы. И когда сняла майку и бюстгальтер, я увидел, насколько жена похудела, как съежились ее груди — так тяжело далась ей смерть Пичая.

— Не без обезболивающего, — поправил я Чанью, проглотив застрявший в горле ком. — С тех пор как ты меня покинула, я постоянно под кайфом.

— Сончай, мы еще слишком молоды, чтобы махнуть рукой на жизнь. Давай попытаемся еще раз.

Если ты, фаранг, когда-нибудь окажешься в подобной непростой ситуации, могу дать тебе совет: вспомни об учении буддизма, которое в большинстве случаев рекомендует идти по пути наименьшего сопротивления.

— Хорошо, — ответил я. И, раздеваясь, добавил: — Кстати, я купил «тойоту».

Глава 51

На следующий день мне позвонила Тара. Думаешь, дело в чтении мыслей на расстоянии, синхронности нашего мышления или волшебстве? Вот и я так не думаю. Видимо, Тиецин велел ей связаться со мной. Мы с Чаньей еще лежали в постели, и мне пришлось воспользоваться неприятной английской фразой: «Извини, я не могу сейчас разговаривать». А затем добавить тоном, не предвещающим ничего хорошего: «Перезвоню позднее».

Чанья приподнялась на локте, полная подозрений, погладила меня по лицу, лизнула в ухо и промурлыкала:

— Кто это был, тилак? Можешь мне сказать, ты же знаешь, какой я чувствую себя виноватой. В этом безмятежном состоянии духа, которому меня научили монахини, я способна простить все, что угодно. Кто это был?

Как тут было поступить иначе и не сыграть роль, предписываемую священным законом? Да, я рассказал жене о Таре. Да, подробно описал, каким в то время был несчастным и отчаявшимся. Но ни словом не обмолвился, что до сих пор очарован тибетской дакини. Говорил о Таре только как об опытной женщине в постели. И признавался себе, что моя исповедь — прекрасный образец заурядного лицемерия. Бритоголовая Чанья легла на спину — женские черепа намного изящнее мужских — и минут пять лежала, не говоря ни слова. А я смотрел на ее измученное голодом тело, следил, как колышется ее живот и вздымаются и опускаются ее теперь такие маленькие груди.

— Ты все еще ее любишь?

— Разумеется, нет.

— Для копа ты совсем негодный враль. — Чанья окинула взглядом свое тело. — Видишь, я держу себя в руках. — Она почти радовалась доказательству своего духовного прогресса. — Удушающая ревность — это темное чувство, словно соя, которую передержали в закваске. Я от него свободна. Удивительно. Спасибо тебе, Сончай.

— Ты уверена? Бывало, ты…

Ничто не предвещало этого всплеска: хрупкое тело Чаньи молниеносно взвилось, и — бам! — она со всего размаху залепила мне по правой щеке.

— Зачем ты это сделала?

— Чтобы легче было простить. Извини, тебе больно?

Врезала она мне очень даже прилично. Я все еще потирал щеку, когда снова позвонила Тара.

— Прошу прощения, детектив. У меня нет денег. Мне надо с тобой поговорить. Перезвони.

Лицо Чаньи напряглось.

— Перезвони ей.

— Не буду.

— Нет, будешь.

— Что я скажу?

— Скажешь: ко мне вернулась жена, а с тобой, куколка, у меня все кончено.

Я нашел номер в памяти телефона и позвонил Таре.

— Слушай, Тара, мне надо тебе кое-что сказать. Вчера вечером возвратилась жена, и мы решили попробовать все сначала. Сейчас мы в постели. Прости.

Последовала пауза.

— Тебе не за что просить прощения. Поздравляю. Я хочу поговорить с ней.

Я отнял аппарат от губ и мимикой дал понять Чанье, что Тара хочет поговорить с ней. Жена так же мимикой ответила: «Очень мне надо разговаривать с твоей гималайской шлюшонкой». Я пожал плечами.

— Она говорит по-английски? — спросила Тара.

Внезапно Чанья заинтересовалась, что это за тибетская миа мой, то есть младшая жена, которая имеет наглость в классическом эпизоде из «мыльной оперы» с любовным треугольником обращаться непосредственно к главной жене. Я снова пожал плечами и подал ей телефон. Чанья несколько раз ответила «да», потом замолчала. Минут через пять бросила на меня любопытный взгляд и сказала в трубку:

— Все правильно. Я только что провела месяц в буддийском монастыре. Она вдруг встала, испуганно, но с интересом покосилась на меня и вышла из комнаты. Я слышал ее голос во дворе, но слов разобрать не мог. Беседа продолжалась еще минут двадцать — Чанья в основном слушала, а Тара говорила.

Затем жена долго принимала холодный душ и наконец вернулась в спальню. Я, нервничая, ждал, что произойдет дальше. На лице у меня было одно из тех нелепых выражений, которым мы научились в школе: «Я ведь не сделал ничего плохого, правда?»

— Ложись, любовник, — нежно проговорила Чанья. — Теперь для полного искупления вины тебе нужно только отвечать, так я делаю или нет. Где точно этот нерв? Должен быть где-то между анусом и яйцами. Получается?

— Да, но предполагается, что сама ты кончать не будешь.

— Я и не хочу, Сончай. Больше никогда не буду. Эта твоя подружка — очень здравомыслящий человек. Должна признаться, я так долго не возвращалась из-за сомнений, желаю ли снова погрузиться в плоть. А по-настоящему мечтала об одном: идти с тобой по духовному пути. Видимо, Будда послал твою подружку в качестве ответа. Если я давлю вот здесь — это то, что надо?

— Чуть ближе, — пробормотал я. — Она дала тебе мантру?

— Да.

— Что это за мантра?

— Не скажу.

— Только постарайся время от времени обо мне вспоминать. Знаешь, наслаждение — довольно безликая вещь.

— Слава за это Будде. — Тело Чаньи обрело первобытный ритм. — Ты должен выслать ей деньги за звонок. Бедняжка совсем нищая. Надо же, с такой головой совсем не иметь денег. Она все про меня поняла. Одним телефонным разговором изменила мою жизнь.

— Ты передвинула палец.

— Извини.

(Обязательно, дамы, попробуйте этот метод на своих мужьях, только, боюсь, без мантры ничего не получится.)

Что ж, фаранг, ты, как и я, видел все сам по Си-эн-эн. Во время открытия Олимпийских игр на экранах телевизоров запестрели молитвенные флаги Тиецина — и не только в Пекине. Яркой тантрической сетью они покрыли всю страну: от Тибета до Шанхая, от Кантона до Маньчжурии, от Юньнаня до Пекина, от Кашгара до Фучжоу, от Хайлара до Лхасы, от Хоххота до Хайкоу. Они поражали своей грубоватой напористостью, величественным изгибом на тросах от земли до самой высшей доступной точки (висели чаще всего на телеграфных столбах) и универсальной магией цветов: синего для неба, белого для воздуха, красного для огня, зеленого для воды, желтого для земли — и, как правило (но не всегда), следовали в таком порядке — вот что произвело впечатление на мир.

Ты читал электронную почту и эсэмэски зрителей? Я тут же догадался, что те сорок миллионов пошли в основном не на молитвенные флаги, а на подкуп китайских чиновников, чтобы те отвернулись, когда флаги развешивали напоказ иностранным телекамерам.