Образование Маленького Дерева, стр. 47

— Бабушка!

И свалился с бревна. Было не больно. Я стал плескаться в воде, и после утреннего холодка вода была теплая.

— У-уу-и-ииииииии! — Дедушка подпрыгнул, расставил ноги в воздухе и плюхнулся в воду. Бабушка сбежала с горы прямо в ручей, нырнула и подплыла ко мне, и все мы катались, брызгались и вопили… и, наверное, немного плакали.

Дедушка сидел в ручье и подбрасывал руками воду. Все собаки столпились на бревне и смотрели на нас, совершенно всем этим потрясенные.

Наверное, они думают, что мы сошли с ума, сказал дедушка. Собаки тоже прыгнули в воду.

Высоко на сосне закаркала ворона. Она взлетела, сделала низкий круг над нами, потом, не переставая каркать, полетела в ущелье. Бабушка сказала, ворона хочет всем рассказать, что я вернулся домой.

Бабушка повесила желтую куртку сушиться у камина. Она была на мне, когда дедушка пришел в приют. Я сходил в свою спальню и надел рубашку и штаны из оленьей кожи… и мокасины.

Я выскочил из дома и свернул на тропу ущелья. Собаки пошли со мной. Я оглянулся назад и увидел, что дедушка и бабушка стоят на веранде и смотрят. Дедушка был все еще босиком, и он обнимал бабушку за плечи. Я бросился бежать.

Когда я пробежал мимо сарая, старый Сэм фыркнул и немного потрусил за мной. По всей тропе ущелья и по Теснинам — всю дорогу до Висячего Пролома — я пробежал бегом и не хотел останавливаться. Ветер пел и летел со мной, и на деревьях белки и еноты и птицы выглядывали, чтобы посмотреть на меня и крикнуть, когда я пробегал мимо. Было ясное зимнее утро.

Потом я медленно вернулся по тропе и нашел свое тайное место. Оно было точно как картина, которую прислала мне бабушка. Земля под голыми деревьями была укрыта толстым слоем бурых листьев, а вокруг смыкался красный сумах, так что никто не мог заглянуть внутрь. Я долго лежал на земле, слушая ветер и разговаривая с сонными деревьями.

Сосны шептали, и вступал ветер, и вместе они пели: «Маленькое Дерево вернулся домой… Маленькое Дерево дома! Слушайте нашу песню! Маленькое Дерево с нами! Маленькое Дерево дома!» Они напевали тихонько, и песня становилась громче, и ручей тоже им подпевал. Собаки тоже заметили, потому что перестали обнюхивать землю и замерли, подняв уши, прислушиваясь. Собаки знали; они подошли ко мне поближе и легли, удовлетворенные этим чувством.

Весь этот короткий зимний день я пролежал в тайном месте. И мой ум духа больше не болел. Я был отмыт дочиста песней чувства ветра и деревьев, и ручья, и птиц.

Они не понимали, как устроен ум тела, и им было все равно, — как все равно людям ума тела, которые не понимают их. И они не говорили мне об аде, и не спрашивали, откуда я пришел, и ничего не говорили ни о каком зле. Они не знали таких слов-чувств; и очень скоро я тоже их забыл.

Солнце садилось за кромками гор, и последний столб света падал в Висячий Пролом. Мы с собаками пошли по ущелью домой.

Когда в ущелье очертания смягчились и краски потускнели, я увидел на заднем крыльце бабушку и дедушку: они сидели лицом ко мне, смотрели в ущелье и ждали. Я поднялся на крыльцо, они наклонились, и мы обнялись. Нам не нужны были слова, и поэтому мы их не говорили. Мы знали. Я был дома.

Когда вечером я снял рубашку, бабушка увидела шрамы от палки и спросила меня о них. Я рассказал ей и дедушке, но сказал, что это было не больно.

Дедушка сказал, что даст знать верховному шерифу, и никто никогда за мной больше не придет. Я знал, что если дедушка решил и сказал — значит, никто не придет. Дедушка сказал, лучше будет ничего не говорить Джону Иве. На что я сказал, что не буду.

У очага тем вечером дедушка все рассказал. Как у них стало появляться плохое чувство, когда они смотрели на звезду Собаки, и однажды в вечерних сумерках в дверях стоял Джон Ива.

Он пришел к дому через горы. Он ничего не сказал. Он поужинал с ними в свете очага. Они не зажгли лампы, и Джон Ива не снимал шляпы. Той ночью он спал в моей постели, но когда они встали утром, сказал дедушка, Джона Ивы уже не было.

В следующее воскресенье, когда они с бабушкой были в церкви, Джон Ива не пришел. На ветке большого вяза, у которого мы обычно встречались, дедушка нашел пояс с сообщением. В нем говорилось, что Джон Ива вернется и что все хорошо. В следующее воскресенье пояс был еще на прежнем месте, но еще через неделю Джон Ива ждал их под вязом. Он не сказал, где был, и поэтому дедушка не спросил.

Дедушка сказал, что верховный шериф прислал ему извещение, что его вызывают в приют, и он поехал. Дедушка сказал, Преподобие казался больным, и он сказал, что готов подписать бумагу о том, что отказывается от меня. Преподобие сказал, за ним два дня ходил по пятам какой-то дикарь, и этот дикарь в конце концов пришел к нему в приемную и сказал, что Маленькое Дерево должен вернуться домой, в горы. Дикарь не сказал больше ни слова и вышел. Преподобие сказал, что не хочет никаких осложнений с дикарями и всякими другими язычниками.

Теперь я понял, кого видел на дороге и кого принял за дедушку.

Дедушка сказал, что когда он вышел из приемной и увидел меня, он в тот момент уже знал, что меня отпускают; но он не знал, хочу ли я домой… или, может быть, мне больше нравится быть с другими детьми… и он дал мне решить самому.

Я сказал дедушке, что тут же понял, куда я хочу, в ту же минуту, когда оказался в приюте.

Я рассказал дедушке и бабушке об Уилберне. Я оставил свою картонную коробку под дубом, и я знал, что Уилберн ее найдет. Бабушка сказала, что пошлет Уилберну рубашку из оленьей кожи. Что она и сделала.

Дедушка сказал, что пошлет ему длинный нож, но я сказал дедушке, что тогда, скорее всего, Уилберн зарежет им Преподобие. Дедушка его не послал. Мы никогда больше не слышали об Уилберне.

Когда мы пришли в церковь в следующее воскресенье, я был на поляне первым. Я побежал впереди бабушки и дедушки. Я знал, что найду Джона Иву чуть в стороне, среди деревьев, и я нашел его на том самом месте, в старой черной шляпе с плоскими полями. Я подбежал к нему и обнял, обхватив за ноги. Я сказал:

— Спасибо, Джон Ива.

Он ничего не ответил, только протянул руку и дотронулся до моего плеча. Когда я поднял на него взгляд, его глаза мерцали, и в их черной глубине был свет.

Прощальная песня

Мы хорошо перезимовали; правда, мы с дедушкой едва успевали рубить дрова. Дедушка сказал, если бы я не вернулся — учитывая все обстоятельства, — они бы, вполне может быть, той зимой замерзли. Что было верно.

Морозы в ту зиму были сильные. В винокурне перед прогоном продукта нам почти каждый раз приходилось разводить костры, чтобы освободить трубы ото льда.

Дедушка сказал, что суровые зимы время от времени нужны: так природа наводит порядок и заботится о том, чтобы все хорошо росло. Лед ломал ветви деревьев, и зиму пережили только самые сильные. Слабые желуди и кинкапины, каштаны и орехи вымерзли, чтобы урожай в горах стал сильнее.

Пришла весна, и наступило время сева. Мы посеяли больше кукурузы, думая немного увеличить прогон продукта осенью.

Времена были тяжелые, и мистер Дженкинс сказал, что торговля виски идет в гору, тогда как все остальное идет на спад. Он сказал, надо полагать, теперь человеку приходится пить больше виски, чтобы забыть, как плохи его дела.

Летом мне исполнилось семь лет. Бабушка дала мне свадебный посох моих мамы и папы. На нем было мало зарубок, потому что они прожили вместе недолго. Я положил его в своей комнате, у изголовья кровати.

Лето уступило место осени, и однажды в воскресенье Джон Ива не пришел. В то воскресенье мы вышли на поляну, но не увидели его под вязом. Я долго искал его среди деревьев у поляны, звал: «Джон Ива!» Его не было. Мы развернулись и не пошли в церковь, мы пошли домой.