Образование Маленького Дерева, стр. 3

— Водитель? — переспросил дедушка в недоумении. Потом засмеялся. Его голова снова исчезла в яме, и он вытащил другую птицу, все еще смеясь.

— Пожалуй, — сказал он и ухмыльнулся. — Он и вправду немного покудахтал, если подумать. Но пусть лучше он сам об этом думает, Маленькое Дерево: не будем брать на себя чужой груз.

Дедушка разложил связанных индюков на земле. Их было всего шесть. Он указал на них:

— Все они примерно одного возраста: видишь, наросты на голове одинаковой толщины… Нам нужно только три, так что — выбирай, Маленькое Дерево.

Я обошел их со всех сторон. Они били крыльями по земле. Я сел на корточки, чтобы разглядеть получше, потом снова обошел кругом. Боясь ошибиться, я долго ползал среди них на четвереньках, пока наконец не отобрал трех, которые казались меньше других.

Дедушка ничего не сказал. Он развязал остальных, и они поднялись в воздух и полетели вдоль склона. Двух выбранных он поднял с земли, связал вместе и повесил себе на плечо.

— Возьмешь третьего? — сказал он.

— Хорошо, сэр, — сказал я.

Неуверенный, что выбрал правильно, я посмотрел на дедушку и увидел, что он улыбается.

— Если бы ты не был Маленькое Дерево… я назвал бы тебя Маленький Ястреб.

Потом я шел по тропе за дедушкой. Индюк на плече был тяжелый, но чувствовать его вес было приятно. Зимнее солнце катилось к дальней горе, поблескивало сквозь ветви, выжигало у нас под ногами золотые узоры. В этот предвечерний час ветер стих, и я услышал, как дедушка впереди вполголоса напевает. Мне хотелось, чтобы этот миг никогда не кончился… потому что я знал, что доставил дедушке радость. Я научился Пути.

Тени на стене

В ту зиму вечерами мы сидели перед каменным очагом. Очаг топили сыроватой сердцевиной старых пней, и когда в тугой, красной от жара смоле шипело и вспыхивало, по комнате разбегались тени и на стенах оживали причудливые гравюры. Они сгущались и рассеивались, взлетали и падали, сжимались и вдруг разрастались снова. Мы подолгу молчали, глядя на языки пламени и танец теней. Потом молчание прерывалось, и начинался дедушкин «комментарий к чтениям».

Дважды в неделю, по субботам и воскресеньям, бабушка зажигала керосиновую лампу и читала нам вслух. Лампа была роскошью, и я уверен, что ее зажигали только ради меня. Керосин нужно было беречь. Раз в месяц мы с дедушкой ходили в поселок, и когда на обратном пути я нес канистру с керосином, горлышко затыкали корнем, чтобы по дороге не пролилось ни капли. Канистра керосина обходилась в никель [1], и дедушка оказывал мне большое доверие, давая ее нести всю дорогу до дома.

Мы всегда брали с собой составленный бабушкой список книг. Дедушка представлял этот список в библиотеке, куда сдавал книги, которые бабушка посылала обратно. Мне кажется, бабушка не знала современных авторов, потому что в списке всегда стоял «мистер Шекспир, любая его книга, которую мы еще не читали», — названий она не знала.

Временами в библиотеке дедушке приходилось туго. Леди-библиотекарь выносила книги мистера Шекспира и читала названия. Если дедушка не мог вспомнить по названию, читали ли мы книгу, ей приходилось зачитывать первую страницу — а иногда дедушка просил читать дальше, и тогда она читала несколько страниц. Иногда я узнавал историю раньше дедушки, и тогда я дергал его за штанину и подавал знаки, что, дескать, да, мы это читали. Доходило даже до своеобразного состязания — пытаясь меня опередить и ответить первым, дедушка говорил сначала одно, потом другое, что приводило леди в полное смятение.

Поначалу она немного ворчала, а как-то даже спросила дедушку, зачем ему книги, если он не умеет читать, но дедушка объяснил, что нам читает бабушка. После этого леди завела собственный список, куда записывала книги, которые мы прочитали. Она обходилась с нами ласково и улыбалась, когда мы появлялись в дверях. Однажды она дала мне красный полосатый леденец, к которому я не притронулся, пока мы не вышли наружу. Там я разломил его надвое и разделил с дедушкой. Он согласился только на меньшую часть (я его разломил не точно поровну).

Каждый раз мы носили туда-сюда словарь, который все время был нужен, потому что каждую неделю я должен был разучивать из него пять новых слов. Это стоило мне немалых трудов, потому что всю неделю я должен был составлять с этими словами фразы и использовать в речи. Что совсем не просто, особенно если учесть, что все слова, которые вы изучаете, начинаются с А, — или с Б, если вы дошли уже до Б.

Но были и другие книги, среди них «Закат и падение Римской империи»… и другие авторы, которых бабушка не знала, как, например, Шелли и Байрон, — их библиотекарь посылала сама.

Бабушка читала медленно, склонив голову к книге, ее длинные косы падали до самого пола. Дедушка покачивался в кресле-качалке, и оно мерно поскрипывало. Когда в повествовании наступала кульминация, я всегда понимал это сразу, потому что дедушкино кресло замирало.

Пока бабушка читала «Макбет», в игре теней мне виделись замки и ведьмы, и стены оживали. Я подбирался поближе к дедушкиному креслу. Когда бабушка дошла до убийств и крови, дедушка замер. Он сказал, что ничего бы этого не вышло, если бы леди Макбет делала, что полагается женщине, и не совала нос в дела, которыми по всякому разумению должен был заниматься мистер Макбет, а к тому же никакая она не леди: он вообще не понимает, почему она называется леди! Дедушка сказал все это в пылу первого чтения. Позднее и по зрелом размышлении он заметил, что у этой женщины (назвать ее «леди» он все-таки не пожелал) что-то в жизни явно не заладилось. Он пояснил, что однажды видел, как спятила одна олениха, которая не сумела в сезон найти себе оленя: бедняга стала на бегу натыкаться на деревья, а потом и вовсе потонула в ручье. Он прибавил, что точно тут не узнаешь, потому что мистер Шекспир ничего прямо не говорит, но некоторую часть вины можно, пожалуй, отнести на счет мистера Макбета: как видно из книги, за что вообще этот человек ни брался, у него мало что получалось.

Дедушка долго ломал над этой проблемой голову, но в конце концов успокоился на том, чтобы большую часть вины возложить все же на миссис Макбет: сезон там или что другое, а можно ведь вымещать свою стервозность и как-нибудь иначе — ну хотя бы биться головой об стенку, если уж на то пошло, а не убивать кого ни попадя.

В деле убийства Юлия Цезаря дедушка стал на сторону Цезаря. Он сказал, что не возьмется одобрить все поступки мистера Цезаря, — а по сути дела, всех его поступков теперь уже никак не узнаешь, — но Брута и его приспешников он считает самым что ни на есть последним сбродом: подкрасться к человеку тайком, подавить численным превосходством и зарезать до смерти! Он сказал, что если у них вышло с мистером Цезарем разногласие, нужно было объявить о себе и уладить дело в открытую. Он так разгорячился, что бабушке пришлось его успокаивать, и она сказала, что мы, то есть все присутствующие, стоим за мистера Цезаря в деле его убийства, а стало быть, с ним никто не спорит; а само дело-то, к слову сказать, было так давно, что теперь уже, пожалуй, вряд ли что изменишь.