Страна смеха, стр. 5

— Не слышал? Правда? Никогда?.. — Она осторожно извлекла книжку из моих жадных рук и провела пальцами по обложке, словно читая шрифт Брайля. — Это роман, над которым он работал, когда умер. Невероятно, правда? Роман Маршалла Франса! Говорили даже, что он его закончил, но его дочь Анна противится изданию. Это, — в ее голосе звенел гнев, и палец обвинительно уперся в обложку, — единственная часть, которую кто-либо видел. И книжка совсем не детская. Трудно поверить, что это он написал, она очень сильно отличается от всего остального. Такая печальная и… странная.

Я снова вытянул книжку у нее из рук и осторожно раскрыл.

— Это только первая глава, видишь, но даже она довольно длинная — почти сорок страниц.

— Не возражаешь, м-м-м, если я немного посмотрю ее один, минутку всего?

Она мило улыбнулась и кивнула. Когда я оторвался от книги, Саксони входила в комнату с подносом, нагруженным чашками и всеми английскими булочками, что я планировал съесть на полдник завтра и послезавтра, тут же пыхтел паром мой медный чайник.

Она поставила поднос на пол.

— Не возражаешь? Я целый день ничего не ела и страсть как проголодалась, а тут увидела их…

Я закрыл книжку и откинулся на спинку кресла, наблюдая, как Саксони поглощает мои булочки, и не мог удержаться от улыбки. А потом с бухты-барахты взял и выболтал свой план насчет биографии Франса.

Я понимал, что если и мог предварительно поделиться с кем-нибудь своим замыслом, то только с ней, но, рассказав, я сам смутился своего энтузиазма. Подойдя к стене с масками, я сделал вид, что поправляю Маркизу.

Саксони все молчала и молчала — а когда я наконец отвернулся от стены, то потупилась и впервые с момента нашей встречи проговорила, не глядя на меня:

— Могу я как-нибудь помочь? Я бы занялась для тебя всякой розыскной работой. Мне уже приходилось, для одного моего институтского профессора, но это же совсем другое дело — исследовать его жизнь, Маршалла Франса. Я возьму совсем немного. Правда. Какой сейчас официальный минимум? Два доллара в час?

Мнэ-э. Очень милая девочка, как говаривала мама, знакомя меня со своей очередной «находкой»; но в этом деле я не хотел ничьей помощи, даже если Саксони знала о Франсе куда больше моего. Если я действительно ввяжусь в эту затею, то на кой черт мне, спрашивается, лишняя обуза? Особенно когда речь о женщине, которая, такое впечатление, вечно норовит настоять на своем, не мытьем, так катаньем; а эти перепады настроения меня откровенно пугали. Да, определенные достоинства у нее есть, но она выбрала не то место и не то время. И во-о-т я хм-м-мы-ы-ыкал и э-э-экал, и ходил вокруг да около, и, слава богу, она довольно быстро поняла, что к чему.

— В общем, ты говоришь нет.

— Ну… в общем… Ты права.

Она уставилась в пол, скрестив на груди руки.

— Понятно.

Так она постояла с минуту, потом повернулась на каблуках и, прихватив книжку Франса, направилась к двери.

— Эй, погоди, зачем так сразу уходить! — Мне представилась ужасная картина, как она засовывает книгу обратно к себе под свитер. Сердце кровью обливалось — стоило только подумать об этом шерстистом выступе.

Она вскинула руки, надевая не успевшее просохнуть пончо. На мгновение она стала ну вылитый Бела Люгоши [11], только резиновый. Собственно, когда заговорила, она так и оставалась в этой позе:

— Думаю, ты совершаешь большую ошибку, если уж серьезно собрался написать эту книгу. Честное слово, я могла бы помочь.

— Знаешь что… М-м-м, я…

— Я хочу сказать, что могла бы действительно помочь. И совершенно не вижу… Ладно, не суть. — Она открыла дверь и очень тихо затворила ее за собой.

Двумя днями позже я вернулся к себе после уроков и обнаружил на двери записку. Написано было толстым маркером, и почерка я не узнал.

«Я ВСЕ РАВНО СДЕЛАЮ ЭТО. ТЫ ТУТ НИ ПРИ ЧЕМ. ПОЗВОНИ МНЕ, КОГДА ПРИДЕШЬ, — Я НАШЛА ХОРОШИЙ МАТЕРИАЛ. САКСОНИ ГАРДНЕР».

Только не хватало, чтобы кто-нибудь из моих ученичков прочел это и тут же перевел «материал» как «наркота», и распустил бы слух о развлечениях старины мистера Эбби за закрытыми дверьми. Я даже не знал телефона Саксони и вовсе не собирался его разузнавать. Но вечером она позвонила сама, и на протяжении всего разговора ее голос звучал сердито.

— Я понимаю, Томас, ты не хочешь, чтобы я лезла в это дело, но все равно должен был позвонить. Столько времени копаться в библиотеке…

— Правда? Что ж, я ценю это. Нет, действительно!

— Тогда возьми карандаш и бумагу, потому что раскопала я много.

— Давай. Взял. — Каковы бы ни были ее мотивы, я не собирался выключать радио с позывными «Халява, плиз».

— Хорошо. Прежде всего, на самом деле его фамилия была не Франс, а Франк. Мартин Эмиль Франк. Он родился в Раттенберге, в Австрии, в двадцать втором году. Раттенберг — это маленький городишко милях в сорока от Инсбрука, в горах. Его отца звали Давид, а мать — Ханна.

— Минутку… Давай дальше.

— У него был старший брат Исаак, который погиб в Дахау в сорок четвертом.

— Они были евреи?

— Несомненно. Франс приехал в Америку в тридцать восьмом году и вскоре переселился в Гален, штат Миссури.

— Почему именно в Гален? Ты не выяснила?

— Нет, но выясняю. Мне это так нравится. Очень здорово работать в библиотеке, вызнавать подноготную о том, кого любишь.

Она дала отбой, а я еще постоял какое-то время с трубкой в кулаке и наконец почесал ею в затылке. Я никак не мог разобраться в своих ощущениях — хорошо это будет или плохо, если Саксони позвонит снова, когда разыщет что-нибудь еще.

Согласно ее сведениям (переданным через два дня), Франс поселился в Галене, потому что его дядя Отто держал там небольшую типографию. Но прежде чем выдвинуться на запад, объект наших исследований полтора года жил в Нью-Йорке. Почему-то Саксони не удавалось выяснить, чем он там занимался. Это ее невероятно злило.

— Ничего не выходит! О-о-о, я с ума сойду!

— Успокойся, Сакс. Все у тебя получится, с таким-то размахом раскопок.

— Томас, оставь этот покровительственный тон! Ты говоришь, прямо как твой папаша во вчерашнем фильме. Старина Джеймс Ванденберг, добрый фермер.

Я прищурился, костяшки сжимающих трубку пальцев побелели:

— Слушай, Саксони, я ведь и обидеться могу.

— Я… не хотела… Извини. — Она повесила трубку.

Я тут же перезвонил ей, но она не отвечала. А вдруг, подумал я, она звонила черт знает откуда, из какой-нибудь обшарпанной телефонной будки. Эта мысль вызвала у меня настолько острое чувство жалости, что я пошел в магазин и купил маленькое японское деревце-бонсай. Убедившись, что ее нет дома, я поставил горшочек перед дверью.

Мне стало надоедать, что розысками занимается одна Саксони, и я решил для разнообразия проявить активность сам. В конце апреля школу распускали на короткие каникулы, так что я наметил съездить в Нью-Йорк поговорить с издателем Франса о замысле биографии. Я не говорил Саксони о своих планах вплоть до вечера накануне отъезда, когда она сама позвонила, вне себя от возбуждения.

— Томас? Я нашла! Я выяснила, что он делал в Нью-Йорке!

— Здорово! Что?

— Ты крепко сидишь? Он работал в итальянском похоронном бюро, у какого-то Лученте. Был его ассистентом или что-то вроде. Правда, чем именно он там занимался, не сказано.

— Прелесть какая. Но… помнишь ту сцену в «Стране смеха», когда умирают Лунный Шут и Королева Масляная? Чтобы такое написать, надо кое-что знать о смерти.

Глава 4

Когда я приезжаю в Нью-Йорк, у меня всегда одно и то же чувство. Есть дурацкий анекдот про человека, который женился на красавице и все ждал не дождался свадебной ночи. Но когда час настал, то красавица стянула с лысины белокурый парик, отвинтила деревянную ногу, извлекла вставные челюсти, делавшие ее улыбку столь неотразимой, и жеманно проворковала: «Теперь я готова, дорогой». Так и со мной в Нью-Йорке. Каждый раз, отправляясь туда — будь то самолетом, поездом или машиной, — я жду не дождусь прибытия. Большое Яблоко [12]! Театры! Музеи! Книжные магазины! Самые красивые женщины в мире! Все это там — и так давно меня дожидается. Я выскакиваю стремглав из вагона, а там вокзал Гранд-Сентрал, или автобусный терминал портового управления, или аэропорт Кеннеди — сердце всего. И мое сердце отплясывает конгу — какая скорость! Какие женщины! Я влюблен во все это. Во все! Но тут-то и начинаются проблемы, так как «все» включает и ханыгу, ковыляющего в угол поблевать, и четырнадцатилетнюю пуэрториканку на высоченных, космических каблуках прозрачного пластика, выклянчивающую доллар чуть ли не с ножом к горлу. И так далее, и так далее, и так далее. Расписывать в подробностях нет нужды, но случай, похоже, безнадежный, потому что каждый раз я едва ли не рассчитываю увидеть Фрэнка Синатру в матроске, как он пританцовывает и напевает: «Нью-Йорк, Нью-Йорк!» [13]. И в самом деле — человек, смутно напоминающий Синатру, однажды пританцовывал передо мной на Гранд-Сентрале. Дотанцевал до стенки и стал мочиться.